Остров обреченных - Стиг Дагерман
– Чувствуешь ящерицу, – шептал он, – чувствуешь, как внутри твоего тела растет ящерица? Скоро у нее затвердеет панцирь, длинный хвост станет еще длиннее, вырастут неприкрытые веками глаза – неподвижный, бесчувственный взгляд уже разъедает тебя изнутри. Вот смотри, сейчас формируется череп, скоро он станет продолговатым; морда без теплых губ, жесткая и холодная, будет тыкаться в тебя изнутри и стремиться выбраться наружу.
О, как она день за днем лежала на дне полутемной комнаты Поля; как, задыхаясь, ползала по ворсистому ковру между его кроватью и окном, чувствуя, как внутри растет ящерица, как у нее отвердевает панцирь, как длинный хвост становится еще длиннее, как вырастают неприкрытые веками глаза, как неподвижный, бесчувственный взгляд разъедает ее изнутри, как формируется череп, становясь продолговатым, как морда без теплых губ, жесткая и холодная, тычется в нее изнутри и стремится выбраться наружу.
– Ящерица! – кричала она после родов. – Видеть ее не хочу, пожалейте меня!
Ей принесли новорожденного, ее держа-ли, ей в уши кричали, что с ним все в порядке, что он выглядит как все нормальные дети, что у него нет шкурки, что он еще не умеет ползать. Но она не желала верить. Время от времени кто-то распахивал дверь, выносил ребенка на свет.
– Это не мой ребенок, – кричала она, – вы его подменили! Мой ребенок – ящерица!
Боясь, что она причинит младенцу вред, ее оставили лежать в одиночестве; из того времени она помнила только, что однажды в комнате вдруг запахло березовыми листьями, за окном загрохотали тяжелые повозки, солнце засветило ярко и ослепительно, и незаметно настало лето. В доме царила тишина, иногда на кухне гремела посуда, и наверх поднималась Клэр, располневшая и с каждым днем все сильнее задыхавшаяся на лестницах. Но как-то раз во сне она вдруг поняла, что внутри этой тишины таится нечто неизвестное, некая комната, а внутри хранится звук, который она давно уже должна была заметить, но пелена вокруг этой комнаты лопнула только сейчас, во сне. Где-то в доме орал и визжал от голода ребенок, жалобно плакал, а потом постепенно засыпал; ее будто бы подхватило волной и вынесло в солнечное лето, и, наконец-то разродившись, наконец-то выздоровев, она подставила себя свету и теплу. Боль оставила ее в покое, отзвуки жуткого сновидения ушли за горизонт и больше не возвращались. Господи, подумала она, ящерицы ведь не кричат.
Однако когда к ней привезли коляску со спящим ребенком, ей все равно было страшно; она медленно наклонилась, готовая тут же зажмуриться и снова раствориться в своей боли. Но это был просто ребенок: тонкие-тонкие губы, одеяльце едва заметно приподнималось от его ровного дыхания, красавцем, конечно, не назовешь – слишком бледный, да и лоб какой-то странной формы, но и не ящерица.
Жизнь снова пошла своим чередом. Мадам больше не заходила к Полю; часто было слышно, как он бьет кулаком о край кровати, – от ударов сотрясался весь дом; к нему вернулся противный старческий голос, угрозами и обвинениями он довел ухаживавшую за ним чернокожую служанку до того, что однажды она с криками вылетела из его комнаты и, до смерти перепуганная, убежала из дома, заявив, что желтый господин пытался убить ее штыком.
Мальчик рос, она ни на секунду не оставляла его одного, словно боялась, что с ним что-то случится, произойдет быстрая беспощадная метаморфоза, которая в одночасье разрушит все ее мечты и тайные чаяния. Ей хотелось все время быть с ним рядом: по вечерам, когда ребенок засыпал, а Поль все бил кулаками о край кровати, она стояла, склонившись над кроваткой, внимательно изучая в свете ночника черты, новые тени и углы его лица; но именно потому, что он постоянно был у нее перед глазами, именно потому, что она постоянно боялась, что он внезапно изменится, от ее внимания ускользнуло медленное, но верное отвердевание, случившееся на втором году жизни, – она даже не заметила, как его рот постепенно окаменел, как впали щеки и проступили скулы, как в глазницах застыли глаза, как взгляд стал ледяным, а кожа век натянулась, грозя вот-вот лопнуть.
Однажды она тяжело заболела, несколько дней пролежала в постели с лихорадкой; внешний мир исчез за зеленым занавесом – она отчаянно пыталась прорваться сквозь блестящие складки, за которыми смеялись, предостерегали, угрожали, приказывали, скрывались какие-то голоса, но напрасно. Пугающая, давным-давно забытая тень танцевала на занавеске: сначала она не разглядела форму из-за небольшого размера, но вскоре в ужасе отшатнулась, и началось долгое падение сквозь годы ужаса. Дрожа, обезумев от отчаяния, посреди ночи она бросилась в комнату к мальчику; его старая кормилица проснулась, попыталась остановить ее, но она уже все увидела – маленькое, сморщенное старческое личико, лицо существа, чья жизнь закончилась, не успев начаться, того, кто многое пережил и успел устать от всего, так ничего и не познав. С жутким криком, разбудившим ребенка, она сорвала с него одеяло, и перед ней открылось изуродованное крошечное тельце, а потом случилось самое невыносимое: проснувшийся ребенок не закричал, ледяной взгляд равнодушно смотрел в никуда, ничто и никогда не коснется его души; от существа повеяло холодом, и она с криками выбежала из комнаты.
Однажды осенью, после обеда, она снова оказалась в комнате Поля: на подоконнике лежали листья, в комнате стоял кисловатый запах гниения. Она расхаживала взад-вперед между кроватью и окном и при каждом развороте надолго замирала, чтобы выманить его из мира, где нет ничего, кроме унижения и уничтожения; она чувствовала, что он наблюдает за ней, но его взгляд больше не обжигал: теперь на ней был панцирь ящерицы, защищавший от огня и холода, теперь ничто ее не трогало, и панцирь врастал все глубже и глубже в ее тело.
– Как поживает твоя ящерица? – спросил он наконец, не переставая поглаживать свой штык. – Давно не слышал, как она ползает.
Мадам подошла к двери, открыла ее и увидела, что мальчик сидит на табурете у книжного шкафа; ему уже исполнилось семь лет,
