Заколдованный круг - Пентти Хаанпяя
Даже гудение телефонных проводов у дороги вызывало раздражение Патэ Тэйкки. Он совершал каждый день многокилометровый переход, шел по малонаселенным местам через маленькие деревушки, хутора и торпы. Он надеялся найти работу на одном из таких хуторов, но эта надежда была смешной и призрачной: в каждом доме имелись свои рабочие руки, даже в самых маленьких деревушках свои безработные, отчаявшиеся и все же ждущие чего-то. Казалось, мир был настолько закончен, что в нем почти ничего не оставалось доделывать.
Потом наступил день, когда он истратил последние пенни. Затем он променял на хлеб нестиранную пару белья и рюкзак. Сделать это ему было очень нелегко. Можно обменять вещь на помятую бумажку, ассигнацию, которая в свою очередь обменивается на пищу. Но получая хлеб за пропитанную потом рубаху, он как бы выдавал себе свидетельство в крайней нищете. Однако и это еще не был подлинный аттестат — у него оставалась одежда на себе да початая коробка папирос.
В этот день Патэ Тэйкка не ел. Работая лыжными палками, он бесцельно брел вперед. Вокруг простирались сопки, белые, бесконечные. Безлюдье и безмолвие. Только шуршат лыжи да поскрипывают палки одинокого голодного путника. Через занесенную снегом лыжню длинным пунктиром протянулись лисьи следы.
«Если бы можно было обратиться в лису, — подумал Патэ Тэйкка. — Стать обладателем пышной шубы, быстрых ног, зубов, тонкого нюха. У лисы есть нора, как утверждают ученые книги… И никакой тебе безработицы. Тогда не пришлось бы подыхать жалкой, голодной смертью. Чтобы убить тебя, понадобились бы яд, капкан, пули. Тогда бы ты не окачурился, как какая-то бесполезная букашка. Твой мех грел бы и украшал белую шейку важной дамы. Но кому нужна шкура такого двуногого, живого или мертвого».
Навстречу Патэ Тэйкке нескончаемой вереницей шли лыжники. Ноши покачивались на их спинах в такт ходьбе, а черные дула винтовок угрожающе смотрели в небо: солдаты-пограничники на маневрах.
Патэ Тэйкка сошел с лыжни, присел и закурил. Папиросный дым успокаивал нервы, притуплял чувство голода и усталости. Солдаты один за другим скользили мимо. Они с удивлением оглядывались на человека, молча сидящего на снегу с цигаркой во рту. Какой-то унтер-офицер подошел к нему и спросил документы. Патэ Тэйкка протянул удостоверение личности. Его бумаги были в порядке. Потом он подумал, что, пожалуй, лучше бы не показывать документы: он вызвал бы подозрение, может быть, его задержали бы для дознания, и ему удалось бы поесть раз-другой за счет государства, согреться…
— В порядке? — переспросил он. — Кабы у нас и все остальное было в таком же порядке, как бумаги…
Но унтер не захотел вступать в разговоры. Он выполнил свой долг и пошел дальше. Патэ Тэйкка остался сидеть, наблюдая, как солдаты проходят мимо.
Сто, двести, триста человек, сытых, хорошо одетых. Им не нужно ломать голову, куда идти, где найти работу, хлеб… Патэ Тэйкка вспомнил, как Книжник Тякю восторгался армейскими порядками, воинской дисциплиной, организованностью. Офицер-воспитатель управляется с разнообразнейшими индивидуальностями, учит, наказывает, пестует людей, стремясь как можно больше подавить личные наклонности каждого, чтобы толпа стала организованным отрядом, который состоит из тысяч совершенно одинаковых людей, солдат. Вернее, не людей, а боевых единиц. Никаких отклонений, никакого беспорядка. Над всем царит железная дисциплина, все личные побуждения задушены во имя коллективного. По его мнению, в этом смысле буржуазная мысль давно признала коммунизм и применила его на практике самым лучшим способом. Частная инициатива в этом деле отступила на задний план: вероятно, ее шансы на успех были крайне сомнительными. Защита отечества — очень важное дело! Все, все на защиту отечества, все, как один! Только не надейся, что железная дисциплина применима и в остальной жизни, что и там есть смысл жить коллективом. Нет, вне этой организации каждый может делать что хочет, предпринимать что может, и не важно, имеет ли он что-нибудь от этого иди нет.
Книжник Тякю видел этот незыблемый, идеальный воинский порядок распространенным на всю производительную деятельность человечества. В самом деде, если этот порядок был превосходно применим на войне, в искусстве убивать, в уничтожении ценностей, то его можно использовать и в производстве, в созидательной деятельности. В современном обществе ростки этого уже налицо. Например, дороги, уличное движение в городах, освещение, водопровод, школы… О, какой непочатый край работ ожидает тех, кто поставил целью своей жизни искоренение всех ростков социализма! Им, вероятно, придется скатать в рулон даже дороги? Неужели им не приходило на ум, что даже дорога, по которой они мчали в автомобиле приверженцев коммунистических идей, что даже песок этой дороги попахивает коммунизмом? Неужели им невдомек, что оплот отечества — армия всей своей блестящей организацией и отменным порядком провозглашает социалистическое учение?
Солдаты прошли. Папироска Патэ Тэйкки догорела. При виде отряда ему пришла мысль, что правители страны больше заботятся о том, как лучше научиться убивать русских, чем о том, как сохранить жизнь финнам.
Вечер. В одном конце дома в окнах виднеется тусклый свет. Опираясь на лыжные палки, Патэ Тэйкка долго смотрит на эти окна. Светит луна. На снег падает необычайно длинная, словно призрак, тень неподвижно стоящего человека.
Одинокий человек размышляет. Перед ним дом, тепло, вероятно, там найдется и еда. Но все это принадлежит другим. Если ему и удастся получить что-то, то это будет подаянием. У него нет денег, этих бумажек, удостоверяющих, что он имеет право на свою долю тепла и пищи. Он имеет только мускулы, силу, которая здесь так же не нужна, как и всюду. Как трудно, очень трудно войти в этот дом! Но голод и холод — это рычаги, которые кого угодно сдвинут с места. Он входит.
Тускло горит лампа. Хозяин стоит, прислонившись к печке, дети глядят, разинув рты. Семья только что отужинала. За столом старый-престарый дед, очевидно, прежний хозяин дома, заканчивает ужин. Он весь трясется, с кончика его заострившегося носа поминутно капает, похлебка выплескивается из ложки. Каждый раз, когда ему удается донести что-нибудь до рта, он бормочет имя господне. Это уже не человек, а мертвец. На него жутко смотреть. В голову Патэ Тэйкки приходит мысль, что человеку не следовало бы доживать до такой старости. «Разве я не более подходящий, не более полезный человек, чтобы есть эту похлебку?»
Хозяйка убирает со стола. По ее фигуре можно
