Джозеф Конрад - Теневая черта
Было невозможно отделаться от этого ощущения конца. Спокойствие, снизошедшее на меня, было словно предвкушением небытия. В нем была какая-то отрада, как будто моя душа вдруг примирилась с вечностью слепой тишины.
При том нравственном опустошении, которое я переживал, у меня уцелел лишь инстинкт моряка. Я спустился по трапу на шканцы. Звездный свет, казалось, угасал, не достигая этого места, но когда я тихо спросил: "Вы здесь, ребята?" — мои глаза различили призрачные фигуры, встававшие вокруг меня, очень немногочисленные, очень неясные; и чей-то голос произнес: "Все здесь, сэр". Другой торопливо поправил:
— Все, кто на что-нибудь годится, сэр.
Оба голоса были очень тихи и глухи; не слышно было ни особой готовности, ни уныния. Очень деловитые голоса.
— Мы должны попытаться убрать грот, — сказал я.
Тени отшатнулись от меня безмолвно. Эти люди были призраками самих себя, и их вес на фалах не мог быть больше веса призраков. Если когда-либо парус был убран чисто духовной силой, то именно этот парус, потому что на всем корабле не было достаточно мускульной силы для такой задачи, не говоря уже о нашей жалкой кучке на палубе. Разумеется, я сам тоже работал. Они едва брели за мной от троса к тросу, спотыкаясь и тяжело дыша. Они трудились, как титаны. Мы возились с этим по меньшей мере полчаса, и все время черный мир не издавал ни звука. Когда был закреплен последний нок-гордень, мои глаза, привыкшие к темноте, различили фигуры изнемогающих людей, цепляющихся за поручни, упавших на люки. Один схватился за шпиль, мучительно стараясь вздохнуть, а я стоял среди них, словно надежная опора, недоступный болезни и чувствуя только душевную боль.
Я немного подождал, борясь с бременем своих грехов, с чувством собственной непригодности, а затем сказал: — Теперь, ребята, мы пойдем на ют и выровняем гротарею. Это все, что мы можем сделать. А там уже как бог даст.
VI
Когда мы поднялись наверх, я подумал, что кому-нибудь следовало бы стоять у штурвала. Я повысил голос — говорил я почти шепотом, — и бесшумно в свете нактоуза появился безропотный дух в изнуренном лихорадкой теле, голова с ввалившимися глазами, одиноко озаренная среди мрака, поглотившего наш мир — и вселенную. Обнаженная рука, лежавшая на верхних рукоятках штурвала, казалось, светилась собственным светом.
Я пробормотал этому светящемуся видению:
— Прямо руль.
Оно ответило терпеливо, страдальческим тоном:
— Есть, прямо руль.
Потом я спустился на шканцы. Невозможно было сказать, откуда придет удар. Смотреть вокруг значило смотреть в бездонный, черный колодезь. Взгляд терялся в непостижимых глубинах.
Я хотел удостовериться, убраны ли с палубы фалы.
Это можно было сделать, только нащупывая их ногой.
Осторожно подвигаясь вперед, я наткнулся на человека, в котором узнал Рэнсома. Он обладал осязаемой материальной плотностью, в чем я убедился, прикоснувшись к нему. Он стоял, прислонившись к шпилю, и молчал.
Это было точно откровение. Он и был той поникшей фигурой, так мучительно старавшейся вздохнуть, которую я заметил раньше, когда мы шли на корму.
— Вы помогали убирать грот! — тихо воскликнул я.
— Да, сэр, — прозвучал его спокойный голос.
— Господи! О чем же вы думали? Вам нельзя делать таких вещей.
Немного помолчав, он согласился:
— Да, пожалуй, нельзя. — Затем, снова помолчав, быстро, между двумя предательскими вздохами, прибавил: — Теперь все прошло.
Кроме него, я никого не слышал и не видел; но когда я повысил голос, ответный печальный шепот раздался на шканцах, и какие-то тени задвигались взад и вперед.
Я приказал разобрать фалы и очистить палубу.
— Я займусь этим, сэр, — отозвался Рэнсом своим обычным приятным голосом; его было так отрадно слышать, и в то же время он почему-то вызывал сострадание.
Следовало бы ему быть теперь в постели и отдыхать, а моей прямой обязанностью было послать его туда.
Но, может быть, он не послушался бы; у меня не хватало духу попытаться. Я сказал только:
— Смотрите, потихоньку, Рэнсом.
Вернувшись на ют, я подошел к Гэмбрилу. Его лицо с выделявшимися при свете темными, впадинами было ужасно, оно казалось застывшим навеки. Я спросил его, как он себя чувствует, но вряд ли ждал ответа. Поэтому я был удивлен его сравнительно многословной речью.
— Меня как познобит, так я становлюсь слабым, как котенок, сэр, сказал он, сохраняя то равнодушие ко всему, кроме своего дела, которого никогда не должен забывать рулевой. — А не успею я собраться с силами, как начинается жар, и опять я валюсь с ног.
Он вздохнул. В его тоне не было жалобы, но самых слов было достаточно, чтобы вызвать во мне мучительные угрызения совести. На минуту они лишили меня способности говорить. Когда тяжкое ощущение прошло, я спросил:
— Хватит ли у вас сил удержать штурвал, если судно пойдет назад? Плохо будет, если что-нибудь случится с рулевым приводом. У нас и без того достаточно хлопот.
Он ответил устало, что у него хватит силы налечь на штурвал. Он может обещать мне, что не выпустит его из рук. Больше он ничего не может сказать.
В эту минуту возле меня очутился Рэнсом; он выступил из мрака неожиданно, словно его только что создали, создали и его спокойное лицо и приятный голос.
— Все снасти разобраны, — сказал он, — и палуба очищена, насколько можно было проверить на ощупь.
Разглядеть ничего нельзя. Френчи стоит на баке. Он говорит, что еще продержится.
Тут слабая улыбка изменила на миг ясный твердый рисунок губ Рэнсома. Со своими серьезными, яснытчн серыми глазами, своим уравновешенным характером он был незаменимым человеком. Его душа была так же тверда, как мускулы его тела.
Он был единственным человеком на корабле (кроме меня, но я должен был сохранять свободу движений), обладавшим мускульной силой, на которую можно положиться. Я было подумал, не попросить ли его стать к штурвалу. Но, вспомнив о страшном враге, которого он носил в груди, я не решился. При моем незнании физиологии мне пришло в голову, что он может внезапно умереть от волнения в решающую секунду.
Этот ужасный страх остановил готовые сорваться с моего языка слова. Рэнсом отступил на два шага и исчез во тьме.
Мною вдруг овладело беспокойство, как будто у меня отняли какую-то опору. Я тоже двинулся вперед, за круг света, во мрак, стоявший передо мной, точно стена. Одним шагом я проник в него. Таков, должно быть, был мрак перед сотворением мира. Он сомкнулся за мной. Я знал, что невидим для рулевого. И я тоже ничего не видел.
Он был один, я был один, каждый человек был один там, где стоял. И все окружающее тоже исчезло, мачты, паруса, снасти, поручни — все исчезло в ужасной беспросветности этой полной тьмы.
Молния была бы облегчением — я хочу сказать, физическим. Я молил бы о ней, если бы не страх перед громом.
В тягостном молчании, от которого я страдал, мне казалось, что первый удар превратит меня в прах.
А грома, по всей вероятности, нам было не миновать.
Весь застыв и едва дыша, я ждал в ужасном напряжении.
Ничего не произошло. От этого можно было обезуметь.
И в самом деле тупая растущая боль в нижней части лица заставила меня понять, что, бог знает, сколько времени я, как безумный, скрежещу зубами.
Удивительно, что я не слышал, как я это делаю; но я не слышал. Усилием, поглотившим все мое существо, я принудил свою челюсть не двигаться. Это потребовало большого внимания, и, занятый этим, я удивился, услыша странные, неравномерные звуки, как будто кто-то слабо стучал по палубе. Эти стуки были то одиночные, то двойные, то раздавались дробью. Пока я недоумевал, что это за чертовщина, что-то слегка ударило меня под левый глаз, и я почувствовал, что по моей щеке катится крупная слеза. Дождевые капли. Огромные. Предвестники чего-то.
Taп. Taп. Taп…
Я повернулся и, обратившись к Гэмбрилу, взмолился, чтобы он "налег на штурвал". Но я едва мог говорить от волнения. Роковой миг наступил. Я затаил дыхание.
Стуки прекратились так же неожиданно, как начались, и снова миг невыносимого ожидания; что-то вроде добавочного поворота дыбы. Не думаю, чтобы я взвизгнул, но помню — я был убежден, что не остается ничего другого, как только взвизгнуть.
Вдруг — как передать это? Словом, вдруг тьма превратилась в воду. Это единственный подходящий образ.
Сильный дождь, ливень всегда надвигается с шумом.
Вы слышите его приближение по морю, даже по воздуху, в этом я уверен. Но сейчас было нечто совсем другое.
Не уловив ни малейшего предварительного шелеста или шороха, всплеска, не ощутив даже тени прикосновения, я мгновенно промок насквозь. Это было не трудно, так как на мне был только ночной костюм. Мои волосы моментально пропитались водой, вода струилась по моему лицу, наполняла нос, уши, глаза. В одну секунду я проглотил изрядное количество воды.
