Джозеф Конрад - Теневая черта
Не уловив ни малейшего предварительного шелеста или шороха, всплеска, не ощутив даже тени прикосновения, я мгновенно промок насквозь. Это было не трудно, так как на мне был только ночной костюм. Мои волосы моментально пропитались водой, вода струилась по моему лицу, наполняла нос, уши, глаза. В одну секунду я проглотил изрядное количество воды.
А Гэмбрил чуть не захлебнулся. Он жалостно кашлял конвульсивным кашлем больного человека, и я видел его, как видят рыбу в аквариуме при свете электрической лампочки, — обманчивую, фосфоресцирующую тень. Только он не уплыл со своего места. Но случилось нечто другое. Погасли обе лампы нактоуза. Должно быть, в них проникла вода, хотя я не поверил бы, что это возможно, так как колпак был прилажен очень плотно.
Последний проблеск света во вселенной исчез, сопровождаемый тихим горестным возгласом Гэмбрила. Я ощупью пробрался к нему и схватил его за руку. Как она была ужасно худа!
— Ничего, — сказал я. — Вам не нужно света. Вам нужно одно: держать по ветру, когда он поднимется и будет дуть вам в затылок. Понимаете?
— Да, да, сэр… Но мне хотелось бы свету, — нервно прибавил он.
Все это время судно было неподвижно, как скала.
Шум воды, льющейся с парусов и рангоута, текущей по уступу кормы, прекратился. Шпигаты булькали и всхлипывали немного дольше, и затем полное молчание и полная неподвижность возвестили о том, что неснятое заклятие, вызвавшее нашу беспомощность, застыло на грани какого-то насильственного исхода, все еще гаясь зо тьме.
Я тревожно бросился вперед. Мне не нужно было зрения, чтобы с полной уверенностью пройти по юту моего злополучного первого судна. Каждый квадратный фут его палубы был неизгладимо запечатлен в моем мозгу, до последней зазубрины в досках. Однако совершенно неожиданно я споткнулся обо что-то и упал ничком, растянувшись во всю длину.
Это было что-то большое и живое. Не собака — скорее что-то вроде овцы. Но на корабле не было животных.
Каким образом животное… Это был новый фантастический ужас, которому я не мог противостоять. Волосы на голове у меня шевелились, когда я поднялся, страшно испуганный; и не так, как бывают испуганы взрослые люди, суждение, разум которых еще пытаются противостоять, но совершенно безнадежно, так сказать, невинно испуган, — точно маленький ребенок.
Я мог видеть Его — это Нечто! Мрак, такая большая часть которого только что превратилась в воду, слегка поредел. Вот Оно передо мной. Но мне не приходила в голову мысль о мистере Вернее, выползавшем на четвереньках из рубки, пока он не попытался встать — и даже тогда я прежде всего подумал о медведе.
Он зарычал, как медведь, когда я обхватил его за талию. Он был закутан в огромное зимнее пальто из какой-то мохнатой материи, тяжесть которой была слишком велика для его истощенного тела. Я едва ощущал под руками это невероятно худое тело, затерянное в толстом пальто, но его басовитое рычание имело смысл:
"Проклятое немое судно, трусы ходят на цыпочках.
Почему они не могут ступать, как следует, выбирая брасы?
Неужели среди них всех нет ни одного завалящего моряка, способного заорать как следует?"
— Отлынивать не годится, сэр, — напал он непосредственно на меня. — Не пытайтесь проскользнуть мимо старого злодея. Это не поможет. Вы должны смело идти против него — как сделал я. Смелость — вот вам что нужно. Покажите ему, что вам наплевать на все его проклятые штуки. Лезьте прямо на него.
— Господи боже мой, мистер Бернс! — сердито сказал я. — Что это вы вздумали? Чего ради вы пришли сюда в таком состоянии?
— Именно ради этого! Смелость — единственный способ напугать старого буяна.
Он все еще ворчал, когда я толкнул его к поручням.
— Держитесь за них, — грубо сказал я.
Я не знал, что с ним делать. Я быстро отошел от него и бросился к Гэмбрилу, слабо крикнувшему, что как будто поднимается ветер. И в самом деле, мое ухо уловило слабый шелест мокрой парусины высоко над головой, лязг натянувшейся цепи…
То были дикие, тревожные, пугающие звуки в мертвой тишине вокруг меня. Все рассказы, которые я слышал о стеньгах, сорванных в то время, как на палубе не хватало ветра, чтобы задуть спичку, разом пришли мне на память.
— Я не вижу верхних парусов, сэр, — дрожащим голосом заявил Гэмбрил.
— Так держать. Все обойдется, — уверенно сказал я.
Нервы изменили бедняге. Мои были не в лучшем состоянии. Это был миг невыносимого напряжения. Он сменился внезапным ощущением, будто судно двинулось вперед у меня под ногами, точно само собой. Я ясно слышал гудение ветра вверху, тихий треск верхнего рангоута, гнущегося под напором, задолго до того, как почувствовал хотя бы малейшее дуновение на своем лице, обращенном к корме, тревожном и незрячем, точно лицо слепого.
Вдруг громче прозвучавшая нота поразила наш слух, и мрак, струясь, двинулся на наши тела, пронизывая их резким холодом. Мы оба, Гэмбрил и я, дрожали в облипающей, промокшей одежде из тонкой бумажной ткани.
Я сказал ему:
— Все в порядке. Вам нужно только держать по ветру. На это у вас, конечно, хватит силы. Ребенок мог бы управлять этим судном, когда нет волны.
Он пробормотал:
— Да, здоровый ребенок.
И мне стало стыдно, что лихорадка, подорвавшая силы всех людей на судне, обошла меня, для того чтобы мои угрызения совести были более горькими, чувство непригодности более острым, а сознание ответственности более тягостным.
Судно в один миг прошло большое расстояние по спокойной воде. Оно скользило без всякого шума, кроме таинственного шелеста вдоль бортов. Но не было ни малейшей качки, ни бортовой, ни килевой. Все та же наводящая уныние неподвижность, которая продолжалась уже восемнадцать дней; за все это время у нас ни разу, ни разу не было достаточно ветра, чтобы хоть сколько-нибудь всколыхнуть море. Ветер вдруг окреп.
Я решил, что пора увести мистера Бернса с палубы.
Он беспокоил меня. Я смотрел на него, как на сумасшедшего, который, пожалуй, начнет бегать по судну и сломает себе ногу или упадет за борт.
Я искренно обрадовался, убедившись, что он благоразумно стоит там, где я его оставил. Но он зловеще бормотал что-то про себя.
Это было печально. Я заметил деловитым тоном:
— У нас не было такого ветра с тех пор, как мы вышли в море.
— Да, так оно как будто веселее, — рассудительно заметил он. Это было замечание совершенно здравомыслящего моряка. Но он немедленно прибавил:
— Пора было мне подняться наверх. Я для того и набирал силы — только для того. Понимаете, сэр?
Я сказал, что понимаю, и намекнул, что не мешало бы ему теперь пойти вниз и отдохнуть.
Его ответом было негодующее:
— Пойти вниз? И не подумаю, сэр.
Очень приятно! Он был ужасной помехой. И вдруг он принялся убеждать меня. Я чувствовал в темноте его беЗумное возбуждение.
— Вы не знаете, как взяться за это, сэр. Да и откуда вам знать? Все это шептание и хождение на цыпочках ни к чему. Не надейтесь проскользнуть мимо такой хитрой, насторожившейся, злой бестии, как он. Вы никогда не слышали, как он разговаривал. У вас волосы встали бы дыбом. Нет! Нет! Он не был сумасшедшим. Он был сумасшедшим не больше меня. Он был просто злодеем.
Таким злодеем, что большинство людей боялось его.
Я скажу вам, кем он был. Он был ни больше, ни меньше, как вором и убийцей в душе. И вы думаете, что он стал теперь другим, потому что умер? Как бы не так! Его труп лежит на глубине ста сажен, но он остался таким же… Восемь градусов двадцать минут северной широты.
Он вызывающе фыркнул. Устало покоряясь судьбе, я заметил, что, пока он нес этот вздор, ветер стал слабее. Он снова принялся за свое:
— Я бы должен был выбросить негодяя за борт, — как собаку. Только из-за экипажа… Подумайте, мне пришлось читать заупокойные молитвы над этой скотиной…
"Наш почивший брат…" Я чуть не расхохотался. Этого он не переносил. Думаю, я был еди-нственным человеком, осмелившимся смеяться над ним. Когда он заболел, он этого пугался… брат… Брат… Почивший… Скорее можно акулу назвать братом.
Ветер стих так внезапно, что мокрые паруса тяжело ударились о мачту. Заклятие мертвого штиля снова настигло нас. Казалось, уйти от него невозможно.
— Эге! — удивленно воскликнул мистер Бернс. — Опять штиль!
Я заговорил с ним, как будто бы он был в полном уме.
— Это тянется уже семнадцать дней, мистер Бернс, — с горечью сказал я. — Порыв ветра, затем штиль, а через минуту, вы увидите, оно свернет с курса, куда-нибудь к черту.
Он подхватил это слово.
— К старому хитрому черту, — пронзительно взвизгнул он и разразился таким громким хохотом, какого я никогда не слышал. Это был дерзкий, насмешливый хохот, с визгливой ноткой вызова, от которой волосы вставали дыбом. Я растерянно отшатнулся.
Тотчас же на шканцах поднялось движение, послышался испуганный шепот. Чей-то страдальческий голос крикнул в темноте под нами:
