Хуан Гойтисоло - Цирк
Отец с явным неудовольствием наморщил нос, но Панчо уже спускался вниз в своем голубом костюмчике, и не было никакого смысла задерживаться.
– Пошли, – сказал папа, беря Нану за руку. – Надо спешить, а то мы явимся после дароприношения.
* * *Он шел между двумя рядами побеленных известкой домов, страдая от ослепительного солнечного света. Расфранченные верующие направлялись в церковь, порой, собравшись в кружок, они останавливались поболтать на перекрестке – женщины в мантильях, мужчины в широкополых шляпах. Одни говорили ему «добрый день», другие в знак приветствия только приподнимали руку. Впереди, сзади, вокруг него звучал праздничный гомон. А он продолжал идти по краю тротуара, тихонько отсчитывая число шагов.
– Идемте. Скорей…
– Который час?
– Мы опоздаем.
Люди торопливо стекались к площади. По мере того как он приближался к церкви, все громче становился трезвон колокола. Избегая шумливой детворы, он свернул на газон у ограды рынка. Оттуда он увидел, что однорукий его опередил. Маленькая площадь была заполнена автомобилями. Театрально размахивая уцелевшей рукой, однорукий регулировал движение и открывал дверцы машин перед широкой лестницей церкви.
А он вошел в церковь и стал у маленькой двери, которую нельзя было миновать, направляясь к сосуду со святой водой, слева от кружки с надписью «на ремонт храма». Группы хорошо одетых людей непрерывным потоком двигались с паперти. Прежде чем войти, женщины поправляли мантилью, а мужчины обнажали голову. Он толкал дверь и протягивал руку, иногда успевая сказать:
– Подайте милостыню!..
Но обычно, уступая дорогу, лишь молча кланялся.
Некоторые бросали ему немного мелочи. Но другие – и таких было большинство – не давали ничего. Он нажимал на ручку, открывал дверь и склонял голову, словно благодарил их.
Одна дама с пучком перьев на голове дала ему дуро. Другая, в фетровой шляпе, монету в десять реалов. Он принимал подаяние не мигая. Неукоснительно выполняя свои обязанности, он продолжал толкать дверь, протягивал руку, в немой благодарности склонял голову.
Время от времени его осаждали ватаги мальчишек. Ребята останавливались перед ним, подражали его движениям, кривлялись.
– Кто это?
– Хуан Божий человек.
– Что он здесь делает?
– Просит подаяние, что же еще?
– Почему он так смотрит?
– Гляди-ка, не шевелится.
– Кажется, он нас не понимает.
– Ясное дело, не понимает. Разве ты не видишь, что он идиот?
– Идиот! Идиот!
– Брось, оставь его!..
– Ты идиот?
– Подайте милостыню.
– Что он говорит?
– Подайте милостыню.
– Просит подаяние.
– Смотри, какие у него глаза.
– Желтые. Печень, наверно, больная.
– Ну-ка, что это такое?
– Ты ему выколешь глаз.
– Гляди, не закрывает.
– И правда.
– В точности как рыба.
– Скорее всего, он не умеет моргать.
– Вот это да.
Внезапно раздались звуки органа. Высокими голосами запел детский хор. На улице автомобили нетерпеливо сигналили. Вошли две дамы в голубых шляпах: пять реалов. Господин с требником – ничего. Он толкал дверь, протягивал руку, говорил: «Подайте милостыню!» – и благодарно кланялся. Музыка органа ласкала его слух. Он поискал взглядом певчих. С улицы все еще доносились гудки автомобилей. В левом кармане у него была мелочь. В правом – бумажные деньги и монеты по два, четыре и десять реалов. Мальчик в матросском костюмчике дал ему дуро. Затем смолкли и орган, и автомобильные гудки, и хор тоненьких голосов.
Паперть опустела. Однорукий, вертевшийся возле автомобилей, присел на нижнюю ступеньку лестницы и единственной рукой пересчитывал выручку. Он тоже осторожно ощупал свои карманы. Два и два, и пять, и пять, и один, и два…
– Четверг, – сказал он.
Он тщательно пригладил отвороты пальто и слюной счистил с медали ржавчину. Стараясь ступать бесшумно, он пробирался между группами людей, которые следили за церемонией из бокового нефа, и наконец пристроился подле одной из кружек. Рядом с ним старуха в черном тихо читала молитвенник.
Его взгляд остановился на священнике в расшитой ризе. Ему больше нравились зеленая или желтая. Сегодня была белая. Белая, затканная золотом. Над головами прихожан разноцветным столбом клубился лившийся сквозь витражи свет. На хорах опять запели дети, и снова раздались звуки органа.
– Deus, qui humanae substantiae dignitatem mirabiliter con-didisti…
– Мама…
– Что…
– Мама…
– Молчи.
– Смотри, как он одет.
– Сказано тебе, молчи.
– Offerimus tibi, Domine, calicem salutaris…
– Мама…
– Тш…
– Он смотрит на меня.
– Тихо.
– Я боюсь…
– Veni Sanctificator Omnipotens aeterne Deus…
– Пепито…
– Чего тебе?
– Посмотри на того человека.
– Я его видел.
– У него рваное пальто.
– Ясно. Он бедный.
– Он на меня смотрит.
– Замолчите вы наконец или нет?
– Это Карлитос.
– А ты ему не отвечай…
– Он не дает мне молиться.
– Я боюсь.
– Поди сюда. Стань с другой стороны.
– Sanctus. Sanctus. Sanctus.
Служка трижды потряс колокольчиком. Те, кто сидел на скамьях, опустились на колени. На хорах перестали петь. Некоторые, слушавшие мессу стоя, тоже преклонили колени. В церкви царила такая тишина, что звенело в ушах.
Внезапно раздался стук каблучков. Несколько голов повернулись в ту сторону. По боковому проходу в клетчатом – желтом с белым – костюме шла сеньорита Флора. Подойдя к нему, она остановилась и, покраснев, опустилась на колени. В молитвенной тишине вознесения святых даров их ноги соприкоснулись. Вставая, она улыбнулась:
– Добрый день, Хуан Божий человек.
Ее белая надушенная рука была украшена браслетами. Как обычно, она протянула ему никелевый дуро.
– Заходите к нам домой в семь часов, – шепнула она. – Девушка покормит вас.
Он кивнул головой в знак того, что понял. Сеньорита Рехина сидела на передних скамьях. Нервными движениями оправляя мантилью, сеньорита Флора направилась к ней.
Он провожал ее взглядом, пока она не скрылась в том ряду, где сидела сеньорита Рехина. Тогда, спрятав медаль в карман, он попятился к выходу. В дверях он обмакнул палец в святую воду и перекрестился. Однорукий по-прежнему сидел на лестнице; своей единственной рукой он указал ему на площадь:
– Вон отсюда, бродяга, попрошайка!..
Он повиновался, держа руки в карманах пальто, чтобы защитить свои жалкие гроши. В сквере он столкнулся с двумя женщинами, идущими с рынка; они посторонились, давая ему дорогу.
Дойдя до большой лестницы, он остановился и стал глядеть на голубую гладь бухты. Море, исчерченное продольными белыми линиями, было спокойно. Солнце ослепляло, отражаясь от побеленных стен домов. Закрыв глаза и опершись на балюстраду, лицом к солнцу, он ждал окончания мессы.
* * *С окаймленной кипарисами дороги, ведущей в город, она смотрела на густые толпы прихожан, которые выходили из церкви. Паперть, терраса и площадь кишели крошечными фигурками и походили на гигантское осиное гнездо. Как игрушечные, сновали под лучами солнца автомобили. Немного спустя, словно унылая процессия муравьев, по боковой улице потянулись в обратный путь девочки из интерната при колледже Святых матерей.
Дорога, повторяя все изгибы береговой линии, шла по серому скалистому уступу, почти отвесно спускавшемуся в море. Внизу, между утесами, лежали небольшие заливчики, дно которых было устлано мелкой галькой. Летом их осаждали туристы, но осенью они всегда пустовали. По тропинке, вдоль которой росли кактусы, Селия спустилась к ближайшему заливу. Внизу она обнаружила, что ее опередили. Два молодых человека в голубых пиджаках фотографировали море. Несомненно иностранцы. Скорее всего, американцы, приехавшие в отпуск.
До нее донесся шум голосов. Два нищих старика соорудили среди камней кухню. Лица их были знакомы Селии, она часто встречала этих стариков в окрестностях города. Одевались они одинаково и были схожи, как близнецы. Один носил серую фуражку, другой – мятую, потасканную шляпу. На грязной клеенке было разложено все их хозяйство: пустые консервные банки, бутылки из-под газированной воды, армейские котелки. Когда Селия подошла, они спорили, яростно размахивая руками:
– Это твое дело…
– Нет, твое…
Моторная лодка стремительно пересекала бухту. Туристы стреляли фотоаппаратами – клик-клак. Нищие перестали спорить и принялись готовить обед. Турист пониже ростом обернулся и показал на них своему товарищу.
– Видел? – услышала Селия английскую речь. – Как будто с картины Гойи или Соланы…
– Особенно тот, что постарше, слева… Хотелось бы мне это сфотографировать…
– Пожалуй, он рассердится.
– Ты обратил внимание на его движения?
– Никогда не видел, чтобы бедняк держался с таким достоинством.
– Величие у них в крови.
Селия легла между камней и закрыла глаза. Солнце грело ей лицо, шею, руки. Тщетно пыталась она изгнать из памяти слова Хулии: «Летом он гулял с одной иностранкой… Он хуже всех в этой банде… Я на вашем месте не стала бы даже здороваться с ним». Всю ночь она повторяла эти слова, беспрестанно ворочаясь с боку на бок. Бессонница, ужасная бессонница, происхождение которой вызвало бы у Матильде улыбку, мучила ее до самого рассвета, когда наконец пришел спасительный сон.
