Филипп Эриа - Семья Буссардель
На следующее утро после пожара она отправилась в город, так как ей нужно было кое-что купить, и взяла с собою Жюли. Заканчивая свои покупки близ улицы Вивьен, Рамело зашла в пассаж Панорамы и показала девочке лавки, находившиеся там, повела ее в кондитерскую "Герцогиня Курляндская", угостила засахаренными фруктами, затем они отправились домой и, убедившись, что ко второму завтраку они не опоздают, решили пройтись по Итальянскому бульвару.
Отец никогда не приезжал к завтраку: его задерживали дела на бирже. Рамело пришлось ждать до вечера. Как только он возвратился, она пошла вслед за ним в его комнату, где уже заранее была зажжена лампа, и заперлась с ним. Снимая с него редингот, подвигая ему стул, подавая мягкие туфли, а затем домашнюю куртку, как это делала когда-то Лидия, она заговорила с ним.
- Буссардель, - сказала она, - мне очень жаль докучать вам сразу же, как только вы сняли сапоги, но придется вам все-таки наказать кое-кого, и притом не мешкая.
- Да что такое, боже ты мой! Из-за вчерашней неприятности? Ведь мальчиков наказали. Разве этого еще мало? Не стоит раздувать...
Рамело прервала его, пожимая плечами:
- Разве это в моих привычках - сочинять романы? Послушайте меня: надо сейчас же дать расчет Батистине.
- Батистине? Да что вы, Рамело? Подумайте хорошенько. Ведь она воплощенная преданность!
- Согласна с вами. Преданная... в известном смысле. И все-таки надо ее рассчитать. Вы сами это скажете, когда вы слушаете меня.
Флоран с досадливым видом покачал головой.
- Хорошо. Я уверен, что вы говорите так не зря, у вас, несомненно, есть серьезные причины, я знаю, что вы выше кухонных раздоров. Но по крайней мере сами объяснитесь с Батистиной. Прошу вас. Избавьте меня от этой неприятности. А что же она все-таки сделала?
- Да просто она ненавидит близнецов.
- Что?! - воскликнул Флоран.
И сразу настало молчание. Рамело выждала, пока брошенное обвинение сделает свое дело. Она уселась напротив отца и, достав из кармана передника вязанье (она ни минуты не умела оставаться праздной), заговорила:
- Вот уж года три, как я это подозреваю. А нынешней зимой ведь это прямо в глаза бросается. Не может быть, чтобы вы ничего не замечали. А если не замечали, то только вы один. Да еще она сама, должно быть, бедная девка, не сознает, что с ней творится... Ну, вспомните-ка хорошенько: у Батистины никогда не было ни капельки терпения с близнецами. Только ворчит, только кричит! Девочкам она что угодно прощает, а уж малышам!.. Не любит и кончено. Но прежде-то она только бранила их, это еще можно было переносить...
- А на этот раз?
- А на этот раз нянюшка набросилась на ваших сыновей как сумасшедшая и по-настоящему избила их, хотя они не заслуживали даже упрека, ведь это Жюли устроила пожар.
- Жюли?
- Именно она, Буссардель. Наша детка лгать не умеет, она вчера вечером во всем мне призналась, а Батистина, как услышала, стала говорить совсем другое. Я все эти разговоры прекратила, а нынче утром взяла с собою девочку в город. Мы поговорили с ней один на один, и она мне все рассказала подробнейшим образом. Ведь это ей взбрело в голову зажечь костер, и она собственными своими руками разожгла его. И любопытнее всего, что мальчики отговаривали ее! Но уж когда ей захочется потешить их какой-нибудь комедией, ее не утихомиришь - сущий бесенок! Что дальше было - вы знаете. Как только пожар погасили, Батистина не стала слушать ни Жюли, ни малышей, а отдалась чувству лютой злобы. Я, конечно, расспросила и Жозефу, и она подтвердила, что вчера эта несчастная сама себя не помнила.
- Да, ее действительно необходимо уволить, - раздумчиво произнес Флоран после короткого молчания.
- Ну вот...
Рамело обмотала клубок шерсти вязаньем, проткнула все спицей и, наклонившись вперед, уперлась руками в колени, словно собираясь встать со стула.
- А как вы решаете? Мне ей сказать, что она уволена?
- Нет, нет! Я просил вас об этом, когда не знал всех обстоятельств и не представлял себе их значения... Я сам с ней поговорю нынче же вечером, после ужина.
Батистина тихо вошла в комнату, потупив глаза, бессильно уронив руки, и Флоран сразу догадался, что она понимает, зачем ее позвал хозяин и почему принимает наедине. Он чувствовал облегчение: это упрощало задачу, можно было обойтись без предисловия. Батистина остановилась перед ним. Молча ждала. Флоран, уже понаторевший в своем ремесле, без труда справлявшийся в споре с сильными противниками, так хорошо умевший держать речь в совете финансистов, тут не решался заговорить, смущаясь перед этой молодой служанкой. Столько лет она прожила в его доме, он всегда считал ее простушкой, и вдруг оказалось, что у этой невежественной деревенской девушки сложная душа. Такого рода открытие сбивало его с толку еще более чем нежданное происшествие, ибо подобные сюрпризы вызывали у него сомнения в правильности своих суждений. "Скажу напрямик, - подумал он, - так лучше всего".
- Голубушка, нам придется расстаться с вами.
Как он и ожидал, Батистина ничего не ответила. Ее молчание можно было истолковать по-разному, у Флорана оно, во всяком случае, вызывало чувство своей правоты, и он не мог удержаться - стал разъяснять причины объявленного решения.
- Вы, конечно, сами понимаете, дольше так продолжаться не может. Давно уже я, к глубокому своему огорчению, убедился, что вы не любите наших близнецов. А я-то доверил эти невинные существа вашим заботам!.. Бедняжки дети! Ведь они на ваших глазах родились!..
- Вот именно! - с горячностью воскликнула Батистина.
Голос у нее оборвался, она больше ничего не могла сказать, - быть может, испугалась своей дерзости и, закрыв лицо руками, громко зарыдала. Флоран встал с кресла, подошел к низкому окну, затем направился к алькову, а затем снова зашагал к окну и посмотрел на улицу. Ему показалось, что он открыл в поведении Батистины нечто утешительное, дававшее ему возможность вновь обрести душевное равновесие. По-видимому, Батистина, которая когда-то оказалась свидетельницей трагедии, считала виновниками смерти матери только близнецов.
Служанка немного успокоилась, вытерла глаза и шумно высморкалась, как обычно это делают крестьянки, когда пользуются носовым платком. Воспоминания ее цеплялись одно за другое:
- Я так любила покойную барыню.
Опять рыдания прервали ее слова. Она не пыталась сдерживать свои чувства.
- Я прямо-таки молилась... молилась на нее!.. Ведь она прямо-таки святая была... Ей только в раю место... Вот бог и взял ее на небо. Она теперь уж наверняка в раю...
Флоран, все еще стоявший у окна, при этих словах поднял голову и произнес:
- Она первая упрекнула бы вас...
Опять настало молчание. Батистина, все еще плача, кивала головой, словно желая сказать: "Я сама это знаю... Хорошо знаю!" Флорану хотелось, чтобы она поскорее ушла, оставила его в покое, тогда он позовет Рамело и сообщит ей, что все уже кончено, все разрешилось. Но Батистина еще не исчерпала горькой радости покаяния, признания своей вины. Наконец слезы перестали литься и она, опустив глаза, прошептала, беспомощно разводя руками:
- Ничего не могла с собой поделать... Ничего не могла с собой поделать... Не могла...
Больше никаких объяснений меж ними не происходило. Решено было, что она уедет в следующее воскресенье и, значит, успеет проститься с Аделиной. Для детей придумали предлог, что она уезжает на родину, так как выходит замуж. Расставаясь с улицей Сент-Круа, она получила жалованье за год, полное приданое служанки и маленький подарок от каждого. Все это оправдывалось выдумкой о предстоящем ее замужестве. Кроме того, Батистина увезла с собой также гравюру "Страшный суд", которую Флоран отдал ей на память о покойной хозяйке.
VIII
На следующий год, в последний день пасхи, Рамело отправила детей покататься на "египетских горах" в саду Дельта. Прогулка была разрешена отцом. Он выдал на это денег Жозефе, наказав ей, разумеется, не потерять в толпе двух младших. Такого рода наставления, которые так часто давала некогда Лидия, стали обычными для вдовца Буссарделя. Ведь дети и дела составляли теперь всю его жизнь. Его мир имел два полюса: один на улице Сент-Круа, где жила его семья, а второй на улице Колонн, где находилась его контора. Он часто повторял это.
- А вы смотрите, - сказал он сыновьям, - не отходите от Зефы.
Он привык называть Жозефу именем, которое дали ей близнецы, когда были еще крошками.
- Не беспокойся, папочка, - сказала Аделина, натягивая перчатки. - Я послежу за ними.
Так же как и младшая сестра, она была отпущена домой на пасхальные каникулы. Жюли теперь училась в том же пансионе, но все не могла приноровиться к полусветским-полумонастырским порядкам, царившим в пансионе мадемуазель Вуазамбер. Девочка тосковала там. Если бы это заведение не находилось в предместье Бо Гренель, то есть так далеко от Шоссе д'Антен, что невозможно было привозить оттуда Жюли каждый вечер домой, а утром отвозить
