Александр Дюма - Могикане Парижа
– О, благодарю тебя, Регина! – воскликнул молодой человек. – Нет, нет! Клятвы здесь излишни, – твоя любовь написана на твоем лице золотыми словами.
– Я хотела дать вам понять, Петрюс, насколько я вас люблю, чтобы в сердце вашем не зародились сомнения от того, что я скажу вам.
– Вы пугаете меня, Регина, – сказал молодой человек, выпуская ее руку, отодвигаясь от нее и бледнея.
Но Регина опять протянула ему руку, которую он только что выпустил, и продолжала говорить.
– Я люблю вас не только за вашу поэтическую красоту, за ваш высокий ум, за выдающийся талант, который мне так симпатичен, – нет, Петрюс, не за одно это я люблю вас! Я вас люблю прежде всего за ваш рыцарский характер, за благородство вашей души, за врожденную честность вашего сердца, я не говорю – за вашу добродетель, это слово сделалось пошло, – но за ваше прямодушие. Ваша честность, как и моя, основана на прочных началах, и, я думаю, что, подобно белому горностаю, которого Бретань избрала для своей эмблемы, вы умрете скорее, чем запачкаетесь. За это я и люблю вас, Петрюс, и поэтому-то я и говорю вам: «Мы не должны видеться».
– Регина, – прошептал молодой человек, наклоняя голову.
– О, это и ваша мысль, я знаю, вы со мной одного мнения, не правда ли?
– Да, Регина, – отвечал печально Петрюс, доказывая этой душевной скорбью свою готовность поддержать молодую женщину в ее решимости. – Мое мнение то же, только оно не такое абсолютное, как ваше.
– О, мы должны понимать друг друга, Петрюс; мы не должны видеться так, как видимся теперь, в эту минуту: одни, ночью, у меня или у вас. Я не знаю, насколько вы, Петрюс, уверены в себе, я не знаю, в состоянии ли вы выполнить обещания, но я, слабейшая из нас двоих, я говорю вам откровенно: я люблю вас так сильно, что не в состоянии ни в чем отказать вам… Значит, нам нужно бороться против моей слабости. Измена, которая свойственна низким душам, измена, дозволенная, может быть, странностью обстоятельств, в которые мы поставлены, для нас не позволительна. Я потребовала от этого человека права любить вас, но не сделаться вашей любовницей, и первое условие нашей любви, что должно сделать ее глубокой и вечной, – чтобы нам никогда не пришлось краснеть друг перед другом. А потому я повторяю вам, мой возлюбленный, что мы должны перестать видеться, как видимся теперь. Вы чувствуете, как дрожит и скорбит все существо мое при этих словах, но наше будущее счастье придет к нам через жестокие лишения, которые налагает на нас наше несчастное настоящее. Мы будем встречаться в лесу, на концертах, в театрах, затем, воротясь домой, мы будем молить Бога о нашем освобождении, вы будете постоянно знать, где меня найти; мои письма расскажут вам о малейших подробностях моей жизни, моих малейших предприятиях.
Как во время речи Франчески да Римини Паоло плакал, так плакал теперь и Петрюс, пока говорила Регина. Сама же Регина, казалось, исчерпала до дна все запасы своих слез.
Пробило два часа пополуночи; звук стенных часов повторил два раза молодым людям, что им пора расстаться.
Регина встала, сделав знак Петрюсу остаться на своем месте. Она подошла к маленькому несессеру с перламутровыми серебряными инкрустациями, вынула оттуда золотые ножницы и, приказав молодому человеку встать коленями на табурет, на котором он сидел, сказала:
– Нагните голову, мой прекрасный Ван Дейк.
Петрюс повиновался.
Регина тихонько поцеловала молодого человека в лоб, затем, выбрав в гуще его белокурых волос небольшой локон, отрезала его у самого корня и, накрутив на палец, сказала.
– Теперь встаньте.
Петрюс опять повиновался.
– Теперь ваша очередь! – сказала она, подавая ему ножницы и преклоняя голову.
Петрюс взял ножницы и сказал дрожащим от волнения голосом:
– Нагните голову, Регина.
Молодая женщина повиновалась.
Следуя во всем ее примеру, он коснулся дрожащими губами лба молодой женщины и, запуская пальцы в ее прелестные волосы, прошептал:
– О, Регина, какой вы ангел чистоты и любви.
– Что же? – спросила она.
– Я не смею…
– Режьте, Петрюс.
– Нет, нет! Мне кажется, что я совершу святотатство, что каждый из этих прелестных волосков, срезанный, будет упрекать меня в своей смерти.
– Режьте, – сказала она, – я хочу этого!
Петрюс выбрал локон, поднес к нему ножницы, закрыл глаза и срезал.
Но от шороха, произведенного волосами в соприкосновении с железом, кровь бросилась ему в лицо, и молодой человек подумал, что лишится чувств.
Регина встала.
– Дайте, – сказала она.
Молодой человек отдал ей волосы, пламенно поцеловав их:
Регина приложила их к волосам Петрюса, которые она спустила с пальца, потом соединила их, как шелковые волокна, сплела из них косичку, которую и завязала с обоих концов. Подав затем один из концов молодому человеку, а другой держа в своей руке, она перерезала косичку посередине.
– Пусть нити нашей жизни, как эти волосы, сплетутся вместе и будут вместе перерезаны!
И подставив в последний раз молодому человеку свой белый лоб, Регина позвонила своей старой Нанон, которая ожидала в прихожей.
– Проводи господина через маленькую садовую калитку, моя добрая Нанон, – сказала она старой няне.
Петрюс бросил еще раз на Регину взор, в котором отразилась вся душа его, и вышел вслед за Нанон.
VII. Скорбящий отец
Башня Пеноель, остатки феодального замка тринадцатого столетия, разрушенного во время Вандейской войны и представляющего собой не что иное, как надстройку на более древнем романском фундаменте, – башня Пеноель, говорим мы, находилась в нескольких лье от Кимпера, на берегу той части океана, которую называют Диким морем. Возведенная на вершине остроконечного утеса, между кустами можжевельника и папоротников, она царила над волнами океана, точно орлиное гнездо, и, казалось, была поставлена тут, как часовой, чтобы замечать появление парусов на горизонте.
С противоположной стороны, то есть с запада и, следовательно, вдоль дороги из Кимпера, местность, открывающаяся глазам, была довольно монотонной и однообразной, хотя и не лишенной дикого величия в своем однообразии.
Представьте себе волнистую равнину, совершенно пустынную, и на ней длинный ряд сосен, идущих от морского берега вплоть до деревни, скрытой в ущелье, о существовании которой свидетельствовали только столбики серого дыма, поднимавшегося к небесам, подобно голубоватым, растрепанным призракам.
Деревня эта называлась Пеноель, а башня, о которой мы только что говорили, принадлежала ее владельцу, графу Пеноелю.
Общий вид всей местности походил на огромный храм, которому куполом служило само небо, нескончаемая аллея сосен представляла колоннаду, а башня – алтарь. Голубоватый дым, восходящий к небесам, казался фимиамом молитвенных кадил.
Некоторую живописность всей этой картине придавала фигура человека, стоявшего на вершине башни и облокотившегося на балюстраду. Фигура была до такой степени неподвижна, что ее можно было принять за статую, если бы восточный ветер, дувший сильными порывами, не развевал ее длинных седых волос.
Это был прекрасный старик, одетый весь в черное. Повернувшись спиной к морю, он вперил в сосновую аллею внимательный, пристальный взор, который часто затуманивался слезами. Старик отирал глаза платком и потом опять смотрел на аллею. Это, впрочем, было единственное движение, которое он делал.
Одного слова достаточно, чтобы выразить причину слез на глазах старика: этот старик был отцом Коломбо, графом Пеноель.
Дело происходило в середине февраля. Три дня тому назад он получил письмо, которое извещало его о смерти единственного сына.
Отец ожидал его тела.
Вот почему взор его был так неотвязчиво прикован к сосновой аллее, которая вела к деревне Пеноель: по этой сосновой аллее должны были привезти тело Коломбо.
Возле графа догорал разведенный костер.
Вид этой высокой фигуры, неподвижной, печальной и молчаливой, с развевающимися по ветру волосами, напоминал другого старика, Аргоса, который, стоя на вершине террасы Агамемнонова дворца, ждал в продолжение десяти лет условного знака – костра на горе, который должен был известить его о взятии Трои.
На этот раз часовым стоял сам господин, а не слуга. Слуга, впрочем, скоро явился. Это был такой же старик с седой бородой, с длинными волосами под широкой шляпой, в национальной одежде Бретани, только одежда эта была черная, как у его господина. Он принес вязанку сосновых дров, желая, вероятно, оживить потухающий огонь, подошел к старому графу, посмотрел на него и, встав на одно колено, бросил несколько поленьев в костер. Огонь вспыхнул.
Но видя, что господин его остается глух ко всему, что делается вокруг него, и стоит неподвижно, как олицетворение статуи скорби, он заговорил:
– Умоляю вас, мой добрый господин, сойдите хоть на минуту вниз, а я постою здесь за вас. Я развел огонь в вашей комнате и приготовил вам завтрак. Если вам не угодно почивать в вашей постели, если вы решились стоять здесь на холоде день и ночь, то подкрепите, по крайней мере, ваши силы.
