Александр Дюма - Могикане Парижа
– Извините, графиня, – сказал граф с притворной покорностью, – это, вероятно, происходит у вас от привычки посещать артистов, но вы сказали эти последние слова таким трагическим тоном, что я вообразил себя в театре.
– Вы ошибаетесь, отец мой, – отвечала Регина с неумолимой твердостью, – вы в комнате вашей дочери, и если кто из нас играет гнусную комедию, то, разумеется, это вы, – вы, у которого маска вместо лица, вы, который своими собственными руками соорудил себе подмостки, где в продолжение пятнадцати лет разыгрываете всевозможные роли. Вы говорите о театре и комедии, – а вы-то что же делаете, как не разыгрываете комедию? Герцогиня д'Ефефор всемогуща при английском дворе, где вы надеетесь быть посланником, посмотрит, какою нежностью окружаете вы ее детей. Комедия! Потому что вы детей вообще ненавидите. Впрочем, чего не ненавидите вы?.. Когда вы отправляетесь в карете ко двору, к министру, в палату, вы всегда держите в руках книгу. Комедия! Потому что вы ничего не читаете, исключая Макиавелли. Когда примадонна итальянской оперы поет, вы ей аплодируете и кричите «браво» совершенно так, как вы сделали это сейчас, а возвратясь домой, пишете ей целые страницы о музыке. Комедия! Потому что вы не терпите музыки, но примадонна – любовница барона Штраасгаузена, самого могущественного дипломата при Венском дворе… Чтобы искупить все это притворство, вы ходите по воскресеньям в церковь Св. Фомы Аквинского. Опять комедия! И последняя, самая ужасная, потому что пока ваша карета с гербом красуется у главной двери, вы выходите через боковую и идете куда? Бог знает! Может быть, у вас свидание с графиней Гаск в кабинете у префекта.
– Графиня! – простонал глухо граф.
– Вы официальный издатель журнала, защищающего законную монархию, – и в то же время вы тайный редактор газеты, которая стоит за герцога Орлеанского. Журнал поддерживает старшую ветвь, газета – младшую, так что, если одна из них погибнет, вам легко будет прильнуть к другой. И все это знают: и министры, и граждане, и само правительство. Одни вам кланяются, другие вас у себя принимают, а вы воображаете, что если они это делают, то, следовательно, ничего не подозревают. Нет! Они не подозревают, а знают точно, граф! Но вы можете сделаться могущественным, и люди поклоняются вашему будущему могуществу. Они знают, что вы будете богаты, и поклоняются вашему будущему богатству…
– Продолжайте, продолжайте, графиня!
– В самом деле, граф, разве все это не несравненная комедия? Неужели вы не устали обманывать постоянно? Попытайтесь мне ответить: для какой цели существуете вы на земле? Что сделали вы хорошего или, скорее, какого зла вы не совершили? Кого любили вы или, лучше, существовал ли на земле человек, которого вы не ненавидели бы?.. Итак, граф, угодно вам знать однажды и навсегда, что хранится для вас в моем сердце? Так знайте, в нем живет чувство, которое вы испытываете ко всем людям вообще и какого я не испытываю ни к кому на свете. Это чувство – ненависть!.. Я ненавижу вашу надменность, вашу трусость! Я ненавижу вас с ног до головы, потому что вы – ложь с ног до головы!
– Графиня, – тихо проговорил граф, – сколько оскорблений за то, что я хотел уберечь вас от срама…
– Уберечь меня от срама – за это беретесь вы, граф?
– Да, об этом молодом человеке носятся двусмысленные слухи…
Регина вздрогнула не от того, что мог сказать граф, а от того, что мог услышать Петрюс.
– Я вам не верю, – прервала она его.
– Я ничего еще не сказал, а вы уже заранее уличаете меня во лжи.
– Потому что я заранее знаю, что вы солжете.
– Несмотря на его родство с генералом де Куртенэ, его не принимают ни в одном доме Сен-Жерменского предместья.
– Потому что он не желает появляться в гостиной, где может встретиться с вами.
– Он живет на широкую ногу, как какой-нибудь принц, а между тем все знают, что у него ничего нет.
– О да, вы однажды встретили его в лесу на лошади из манежа, а в другой раз – во французском театре, куда он отправился с билетом, подаренным ему его другом.
– Указывают как на источник его благосостояния на известную принцессу театральных подмостков…
– Граф! – вскричала Регина, бледнея от гнева и ужаса. – Я запрещаю вам поносить человека, которого я люблю!
Она бросила эти последние слова по направлению оранжереи, чтобы Петрюс понял, что они относились к нему, затем, подойдя к сонетке, сильно дернула за шнурок.
– Есть одно обстоятельство, которое утешает меня, граф, когда я слышу, как вы клевещете на отсутствующего, – это убеждение, что, если бы этот отсутствующий предстал перед вами, вы не осмелились бы повторить ни одного слова ему в глаза.
В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошла Нанон.
– Проводите графа, – сказала Регина своей служанке, давая ей в руки свечу.
Но так как граф, видимо, озлобленный до исступления, не спешил удалиться, Регина указала ему повелительным жестом на дверь:
– Выйдите вон, милостивый государь…
Граф точно почувствовал над собой власть этой гордой молодой женщины и должен был повиноваться.
Он бросил на нее взор ехидны, принужденной бежать, и, сжав кулаки, стиснув зубы, сказал глухим угрожающим голосом:
– Хорошо, пусть будет так, графиня, прощайте!
И он вышел в сопровождении Нанон, которая затворила за ним дверь.
Сцена была слишком сильна; сердце Регины, подобно озеру, вздымающему волны во время бури, вдруг вышло из берегов, она упала в кресло, и слезы, точно два ручья, потекли из ее полузакрытых глаз.
VI. От сердца к сердцу
Когда Нанон затворила дверь, а Регина почти без чувств упала в кресло, Петрюс вышел из оранжереи. Он был бледен, крупные капли пота покрывали его лоб, но глаза сияли счастьем.
И в самом деле, если драма, которая перед ним разыгралась, вдохнула в него ужас и отвращение, зато его чистая душа, благородное и честное сердце не могли не сочувствовать благородной жертве, в роли которой оказалась Регина; он поневоле забыл палача ради жертвы.
Петрюс медленно подошел к Регине, но она, услыхав шаги молодого человека, закрыла лицо руками и осталась в положении осужденного, который приготовился услышать свой приговор. Она как будто боялась, что позор ее мужа и проступок матери отразятся на ней, и, желая скрыть краску стыда от своего возлюбленного, закрыла лицо своими прелестными руками.
Петрюс понял борьбу, которая происходила в ее душе. Он стал перед ней на колени и скорее прошептал, чем проговорил, мягким и нежным голосом, как будто хотел колыбельной песней убаюкать ребенка:
– О! Регина, Регина, до сих пор я любил тебя как женщину, теперь я люблю тебя как мученицу! Преступление, жертвой которого ты сделалась, вместо того, чтобы отразиться на тебе и затмить твою невинность, окружает твой образ в моих глазах радужным ореолом красоты и величия! Ты можешь смотреть на меня без стыда и страха, потому что я должен стыдиться, что так мало тебя достоин. С этой минуты ты для меня священна, и моя любовь сумеет возвыситься над обыкновенной страстью прочих людей, чтобы стать достойной тебя… О, Регина, как люблю я тебя! Я чувствую к тебе то благоговение, которое чувствовал бы к своей матери, если бы она была еще жива. Я чувствую в моем сердце ту бесконечную нежность, какую я питал бы к моей сестре, если бы небу угодно было дать мне сестру; я боготворю тебя, как боготворил в детстве гранитную мадонну, которая с высоты утесов царила над океаном!
Регина опустила свои руки в руки молодого человека и открыла лицо, на котором ясно виднелось живейшее чувство признательности.
Петрюс продолжал:
– Я сейчас говорил тебе, что ты возвратила меня к жизни, что ты показала мне настоящую цель существования, которое я считал бесполезной фантазией! А потому, в свою очередь, моя возлюбленная, я – как ты только что сказала этому человеку – я протягиваю тебе руку, чтобы поднять тебя. И так, рука в руке, сплоченные воедино, с большой силой восстанем мы против зла и, презирая людей, приблизимся к Богу!
Легкая улыбка пробежала по губам Регины.
– Посмотри на меня, Регина, – продолжал Петрюс, – как ты приглашала меня несколько минут тому назад посмотреть на тебя. Я не спрашиваю тебя, как ты это сделала, люблю ли я тебя; я тебе говорю: «Ты меня любишь!» Мое сердце трепещет и бьет страшную тревогу при этих словах: «Ты меня любишь!» Все, что было темного во мне, освещается и блестит перед этими божественными словами; все доброе во мне становится лучшим; все дурное исчезает! В моем сердце было до сих пор темно, как ночью, и в этой тьме любовь твоя забрезжила, как прекрасный сон; теперь в сердце моем светло, как в голубом небе, а любовь твоя блещет в нем лучезарной звездой!
Молодая женщина смотрела на него с нежностью и не перебивала его. Как те растения, которые, опустив головки под влиянием ночного инея, поднимают их, обогретые лучами утреннего солнца, так и Регина ожила при звуках любви и при лучах его любящих глаз.
