Болеслав Прус - Кукла
Вокульский махнул рукой.
- Сдается мне, что ты, который всех и вся лечишь от расслабляющей мечтательности, сам страдаешь этой болезнью.
- То есть... почему?
- Да потому... У вас у самих нет почвы под ногами, а собираетесь других сваливать с ног... Лучше подумайте о справедливом равноправии, а не о завоевании мира и не беритесь лечить чужие пороки, не избавившись от своих собственных, которые увеличивают число ваших врагов. Впрочем, ты и сам не знаешь, чего хочешь: то презираешь евреев, то переоцениваешь их...
- Я презираю отдельные личности, но массу уважаю.
- А я наоборот: массу презираю, а личности подчас высоко ценю.
Шуман задумался.
- Делай как знаешь, - сказал он, беря шляпу. - Однако факт, что если ты выйдешь из Общества, оно попадет в руки Шлангбаума и его паршивой шайки. Между тем, оставшись там, ты мог бы привлечь к делу людей честных, порядочных, у которых пороков немного, а связи среди евреев огромные.
- Так или сяк, Обществом завладеют евреи.
- С той разницей, что без тебя это сделают евреи синагогального толка, а с твоей помощью - евреи университетского толка.
- Не все ли равно! - пожал плечами Вокульский.
- Отнюдь. Нас с ними связывает общность расы и положения, но разделяет разность воззрений. У нас - наука, у них - талмуд, у нас - ум, у них смекалка; мы немножко космополиты - они хотели бы отгородиться от всего мира и не признают ничего, кроме своей синагоги и кагала. Когда речь идет о борьбе с общим противником, они превосходные союзники, но если дело касается прогресса внутри иудейства... они только страшное бремя! И потому интересы цивилизации требуют, чтобы именно мы могли влиять на коренные вопросы. Они только и сумеют что испакостить мир лапсердаками и чесноком, а не способствовать его совершенствованию... Пораздумай над этим, Стах!..
Он обнял Вокульского и вышел, насвистывая арию: "Рахиль, ты мне дана небесным провиденьем..."
"Итак, - размышлял Вокульский, - по-видимому, предстоит драка между прогрессивными и реакционными евреями, оспаривающими друг у друга нашу шкуру, и от меня ожидают, что я примкну к одной из сторон... Заманчивая роль!.. Ах, как все это скучно и нудно..."
И он вернулся к своим мечтам. Опять перед ним встали потрескавшиеся стены Гейстова дома и бесконечная лестница, наверху которой возвышалась бронзовая статуя богини с головой, окутанной облаками, и загадочной надписью у подножья: "Чистая и неизменная..."
Он смотрел на складки ее одежды, и на минуту ему стали смешны и панна Изабелла, и ее победоносный поклонник, и собственные терзания.
"Возможно ли?.. возможно ли?.. чтобы я..."
Но статуя вдруг исчезла, а боль вернулась и расположилась в его сердце полновластной хозяйкой.
Через несколько дней после Шумана пришел Жецкий.
Он очень исхудал, опирался на палку и так обессилел, поднимаясь на второй этаж, что упал, задыхаясь, на стул и еле мог говорить.
Вокульский ужаснулся.
- Что с тобой, Игнаций? - воскликнул он.
- Э, пустое... Малость состарился, а малость... Пустое!
- Да ты лечись, дорогой, съезди куда-нибудь...
- Признаюсь тебе, я уже пробовал уехать... Даже сидел уже в вагоне... Но такая тоска меня взяла по Варшаве... по нашему магазину, - прибавил он тише, - что... И-и-и! Куда там!.. Извини, что я пришел сюда...
- Ты еще извиняешься, старина дорогой!.. Я думал, ты на меня сердишься...
- На тебя? - возразил Жецкий, с любовью глядя на Вокульского. - На тебя?.. Ну, да чего там... Меня заставили прийти дела и большая неприятность...
- Неприятность?
- Представь себе, Клейна арестовали...
Вокульский подался назад вместе со стулом.
- Клейна и тех двух... помнишь? Малесского и Паткевича...
- За что?
- Они ведь жили в доме баронессы Кшешовской, ну и, по правде сказать, немножко... допекали... этого... Марушевича... Он из себя вон выходил, а они свое... Наконец он побежал в участок жаловаться... Явилась полиция, произошел какой-то скандал, и всех троих упрятали в тюрьму.
- Дети! Малые дети... - тихо сказал Вокульский.
- И я тоже говорил, - подхватил Жецкий. - Конечно, ничего им не будет, но все-таки неприятность. Марушевич, осел этакий, сам перепугался. Прибежал ко мне, божился, что он тут ни при чем... Я уж не выдержал и говорю ему: "Не сомневаюсь, что вы ни при чем, но несомненно также, что в наше время господь бог жалует негодяев... По совести, это вам полагалось бы сейчас сидеть за решеткой за подлоги, а не этим сорванцам..." Он даже расплакался. Поклялся, что отныне вступит на праведный путь, а если до сих пор не вступил, то лишь по твоей вине. "Я был преисполнен благороднейших намерений, - говорил он, но пан Вокульский, вместо того чтобы протянуть мне по-дружески руку и поддержать мою готовность к добру, пренебрег мною..."
- Вот честная душа! - рассмеялся Вокульский. - Что еще слышно?
- В городе поговаривают, что ты выходишь из Общества...
- Верно...
- И отдаешь его евреям...
- Позволь, ведь мои компаньоны не подержанное платье, чтобы их можно было отдавать, - рассердился Вокульский. - У них есть деньги, есть головы на плечах... Пусть ищут подходящих людей и сами устраивают свои дела.
- Как же, найдут они! А если б даже нашли - кому довериться, как не евреям? А евреи всерьез заинтересовались этим делом. Дня не проходит, чтобы не заглянул ко мне Шуман или Шлангбаум, и каждый старается меня уговорить, чтобы я после твоего ухода взял на себя руководство Обществом...
- Фактически ты и теперь руководишь им...
Жецкий махнул рукой.
- С помощью твоих замыслов и денег! Но не о том речь... Судя по всему, Шуман принадлежит к одной партии, а Шлангбаум к другой, и оба нуждаются в подставном лице. В разговорах со мною один на другого собак вешает, но вчера я слыхал, будто обе их партии готовы прийти к соглашению.
- Умники! - шепнул Вокульский.
- Разочаровался я в них, - продолжал Жецкий. - Как старый купец скажу тебе: все у них держится на бахвальстве, надувательстве и низкопробной дешевке.
- Ну, не слишком-то ругай их, ведь мы сами вырастили их такими...
- Вовсе не мы! - возмущенно воскликнул Жецкий. - Они всюду на один манер. Где только я ни встречал их - в Пеште и Константинополе, в Париже и Лондоне, - принцип у них везде один: "Давай поменьше, бери побольше", - и это как в материальном, так и в духовном смысле. Мишура... одна мишура!
Вокульский встал и зашагал из угла в угол.
- Прав был Шуман, - заметил он, - что вражда к евреям растет, если даже ты...
- Я не чуствую к ним вражды... вообще я уже не вояка... Но ты только погляди, что творится вокруг! Они втираются всюду, открывают магазины, готовы все захватить в свои руки... И стоит одному устроиться повыше, он уже тащит за собой целый легион своих - ничуть не лучше, а даже хуже наших. Увидишь, во что они превратят наш магазин: каких заведут приказчиков, какие товары... И не успели они завладеть магазином, а уже заводят связи с аристократией, осаждают твое Общество...
- Сами мы виноваты, сами! - повторял Вокульский. - Мы не можем запретить кому-либо завоевывать себе лучшее положение, но можем не отступать с занятых позиций.
- А ты сам отступаешь.
- Не по их вине; они со мною обошлись честно.
- Потому что ты был им нужен. Они использовали тебя и твои связи, как ступеньку...
- Ну, ладно, - оборвал Вокульский. - Мы друг друга не переубедим. Да, вот что... Я получил официальное свидетельство о смерти Людвика Ставского.
Жецкий вскочил.
- Мужа пани Элены?.. Где оно? - взволнованно спросил он. - Да ведь это спасение для всех нас!
Вокульский протянул Жецкому документы, и тот схватил их трясущимися руками.
- Царствие ему небесное, и... слава богу! - говорил он, читая. - Ну, милый Стах, теперь уж никаких препятствий... Женись на ней... Ах, если б ты знал, как она тебя любит... Я тотчас же уведомлю бедняжку, а бумаги ты отвези ей сам и... тут же сделай предложение... Я уже вижу, Общество спасено, а может, и магазин уцелеет... Сотни людей, которых ты избавишь от нужды, будут благословлять вас... Что это за женщина... Только с нею ты найдешь наконец покой и счастье...
Вокульский остановился перед ним и покачал головой.
- А она со мной?
- Она любит тебя безумно... Ты даже не представляешь...
- А знает она, кого любит? Разве ты не видишь, что я развалина, и самого худшего вида - развалина духовная... Отравить кому-нибудь счастье я сумею, но дать... Если я могу еще что-нибудь дать людям, то только деньги и труд, и то... не нынешним людям, совсем, совсем другим...
- Да перестань ты!.. - вскричал Жецкий. - Женись на ней, и сразу тебе все представится в другом свете...
Вокульский грустно улыбнулся.
- Да, жениться... Связать хорошее, невинное существо, злоупотребить благороднейшими чуствами, а душою быть далеко, далеко... А через годик, другой, пожалуй, ее же попрекать тем, что ради нее я отказался от великих замыслов...
- Политика?.. - таинственно шепнул Жецкий.
- Какая там политика!.. Было у меня и время и возможность разочароваться в ней... Есть кое-что поважнее политики.
