Болеслав Прус - Кукла
И повторял за Мицкевичем:
И сколько лет спать буду так - не знаю...
Когда ж велят с могилой распроститься,
Ты, об уснувшем друге вспоминая,
Сойдешь с небес, поможешь пробудиться!
И, ощущая вновь прикосновенье любимых рук,
К груди твоей прильну я;
Проснусь, подумав, что дремал мгновенье,
Твой видя взор, лицо твое целуя!{319}
Несколько дней спустя к нему влетел барон Кшешовский.
- Я уже два раза заезжал к вам! - воскликнул он, возясь со своим пенсне, которое, казалось, составляло единственный предмет его жизненных забот.
- Вы? - удивился Вокульский. И вдруг вспомнил о том, что ему рассказывал Жецкий, а также о двух визитных карточках барона, которые он нашел вчера на своем столе.
- Вы догадываетесь, по какому поводу я здесь? - говорил барон. - Пан Вокульский, могу ли я надеяться, что вы мне простите невольную мою вину перед вами?
- Ни слова более, барон! - перебил Вокульский, обнимая его. - Это пустяки. Впрочем, если бы я и заработал на вашей лошади двести рублей, к чему бы мне это скрывать?
- Верно! - воскликнул барон, хлопнув себя по лбу. - Как это мне раньше не пришло в голову... А propos насчет заработка: не могли бы вы указать мне способ, как быстро разбогатеть? Мне до зарезу нужно раздобыть сто тысяч в течение года...
Вокульский улыбнулся.
- Вы смеетесь, кузен (мне думается, уже можно вас так называть?). Вы смеетесь, а между тем сами же и вполне честно нажили миллионы в течение двух лет...
- Даже и не двух, - заметил Вокульский. - Но это богатство не заработано, а выиграно. Я выиграл, несколько раз подряд удваивая ставку, как шулер, а вся моя заслуга в том, что я играл некраплеными картами.
- Значит, опять-таки удача! - вскричал барон, срывая пенсне. - Ах, дорогой кузен, у меня нет удачи ни на грош. Половину состояния я проиграл, остальное поглотили женщины, и теперь хоть пулю себе в лоб пускай! Нет, мне решительно не везет!.. Вот и сейчас: я думал, этот осел Марушевич соблазнит баронессу... То-то был бы рай дома! Как бы она стала снисходительна к моим грешкам... Да какое там! Баронесса и не думает мне изменять, а этого шута горохового ждут арестантские роты... Пожалуйста, непременно упрячьте его туда, потому что его подлости даже мне надоели. Итак, - заключил он, - между нами мир и согласие. Прибавлю только, что я побывал у всех знакомых, до кого могли дойти мои неосмотрительные слова насчет лошади, и подробнейшим образом разъяснил, как было дело... Пусть Марушевич отправляется в тюрьму - туда ему и дорога, а я на этом выиграю две тысячи в год... Был я также у пана Томаша и панны Изабеллы и им тоже рассказал о нашем недоразумении... Вспомнить страшно, как этот негодяй умел выжимать из меня деньги! Уже год, как у меня их нет, а он умудрялся брать у меня в долг. Гениальный прохвост!.. Я чуствую, что если его не сошлют на каторгу, мне от него не избавиться. До свидания, кузен.
Не прошло и десяти минут после ухода барона, как слуга доложил Вокульскому, что какой-то господин непременно хочет его видеть, но отказывается назвать себя.
"Неужели Марушевич?" - подумал Вокульский.
Действительно, вошел Марушевич, бледный, с горящими глазами.
- Сударь! - мрачно проговорил он, закрывая дверь кабинета. - Вы видите перед собой человека, который решил...
- Что же вы решили?
- Я решил покончить счеты с жизнью... Это тяжелая минута, но иного выхода нет. Честь...
Он передохнул и снова заговорил в волнении:
- Правда, я мог бы раньше убить вас, причину моих несчастий...
- О, не стесняйтесь, пожалуйста, - заметил Вокульский.
- Вы шутите, а между тем оружие и в самом деле при мне, и я готов...
- Испытайте-ка свою готовность.
- Сударь! Так не разговаривают с человеком, стоящим на краю могилы. Если я пришел, то лишь затем, чтобы доказать, что при всех моих заблуждениях сердце у меня благородное.
- Зачем же вы тогда стоите на краю могилы?
- Чтобы спасти свою честь, которой вы хотите меня лишить.
- О!.. Оставьте при себе это бесценное сокровище, - ответил Вокульский и вынул из стола роковые бумаги. - Речь идет об этих документах, не правда ли?
- Вы еще спрашиваете? Вы издеваетесь над моим отчаянием!
- Послушайте, пан Марушевич, - сказал Вокульский, просматривая документы, - я мог бы сейчас прочитать вам нотацию или просто помучить вас неизвестностью. Но поскольку мы оба уже совершеннолетние, то...
Он разорвал бумаги на мелкие клочки и отдал их Марушевичу.
- Сохраните это себе на память.
Марушевич упал перед ним на колени.
- Сударь! - вскричал он. - Вы подарили мне жизнь! Моя благодарность...
- Не ломайтесь, - перебил его Вокульский. - За вашу жизнь я был совершенно спокоен, так же как я совершенно уверен, что рано или поздно вы угодите в тюрьму. Просто мне не хотелось сокращать вам этот путь.
- О, вы безжалостны! - ответил Марушевич, машинально стряхивая пыль с колен. - Одно доброе слово, одно теплое рукопожатие могло бы повернуть меня на новую стезю. Но вы на это неспособны...
- Ну, прощайте, пан Марушевич. Только не вздумайте когда-нибудь подписаться моим именем, потому что тогда... понятно?
Марушевич ушел разобиженный.
"Это ради тебя, ради тебя, любимая, сегодня я избавил от тюрьмы человека. Страшное дело - лишить кого-нибудь свободы, даже вора или клеветника!" - размышлял Вокульский.
С минуту еще в нем происходила борьба. Он то упрекал себя, что не воспользовался случаем избавить общество от негодяя, то задумывался - что сталось бы с ним, если б его засадили в тюрьму, оторвали от панны Изабеллы на долгие месяцы, может быть годы.
"Какой ужас - никогда более не видеть ее!.. и, наконец, кто знает, не в милосердии ли высшая справедливость?.. Как я стал сентиментален!.."
Глава тринадцатая
Tempus fugit, aeternitas manet*
______________
* Время течет, вечность неизменна (лат.).
Хотя дело Марушевича было улажено с глазу на глаз, все же оно не осталось в тайне. Вокульский рассказал о его посещении Жецкому и велел вычеркнуть из книг мнимый долг барона, Марушевич же повинился барону, прибавив, однако, что теперь уже не за что сердиться, раз долг списан со счета, а он, Марушевич, намерен исправиться.
- Я чуствую, - говорил он, вздыхая, - что мог бы совершенно перемениться, будь у меня хоть тысячи три в год... Подлый мир, где такие люди, как я, зря пропадают!
- Ну, ну, полно, Марушевич, - успокаивал его барон. - Я тебя очень люблю, но ведь всем известно, что ты прохвост.
- А в мое сердце вы заглянули? Знаете вы, какие в нем чувства? О, если б существовал суд, умеющий читать в душе человека, еще не известно, кто из нас был бы оправдан, я или те, кто судят меня?
В общем, и Жецкий, и барон, и князь, и два или три графа, узнавшие о "новой проделке" Марушевича, - все признавали, что Вокульский поступил великодушно, но не по-мужски.
- Поступок прекрасный, - говорил князь, - но... не в стиле Вокульского. Мне казалось, он принадлежит к числу людей, которые представляют в обществе силу, творящую добро и карающую мерзавцев. Любой ксендз мог поступить так, как Вокульский с Марушевичем... Боюсь, он теряет свою энергию...
Энергии Вокульский не терял, но действительно изменился во многих отношениях. Например, магазин он совсем забросил, даже мысль о нем внушала ему отвращение, потому что звание галантерейного купца роняло его в глазах панны Изабеллы. Зато с большим рвением занялся Обществом по торговле с Россией, так как оно приносило огромные прибыли и тем самым увеличивало состояние, которое он хотел сложить к ногам панны Изабеллы.
С той минуты, как он сделал предложение и получил согласие, его охватило какое-то странное чувcтво размягченности и жалостливости. Ему казалось, что он не только не способен кого-нибудь обидеть, но и сам не сумел бы защитить себя, если, конечно, дело не касалось панны Изабеллы. Зато он испытывал непреодолимую потребность делать людям добро. Не ограничившись дарственной в пользу Жецкого, он дал Лисецкому и Клейну, своим бывшим приказчикам, по четыре тысячи рублей - за ущерб, который нанес им, продав магазин Шлангбауму. Он назначил также около двенадцати тысяч на награды инкассаторам, швейцарам, посыльным и возчикам.
Венгелеку он не только справил пышную свадьбу, но и прибавил к сумме, которую обещал новобрачным, еще несколько сот рублей. Как раз в эту пору у возчика Высоцкого родилась дочь, и Вокульского пригласили в крестные, а когда сметливый отец назвал новорожденную Изабеллой, Вокульский преподнес своей крестнице пятьсот рублей на приданое.
Это имя было ему очень дорого. Нередко в тишине своей одинокой квартиры он брал карандаш, бумагу и без конца писал: "Изабелла, Иза... Белла...", а потом сжигал листки, чтобы имя любимой не попало в чужие руки. Он собирался купить под Варшавой небольшой земельный участок, построить виллу и назвать ее "Изабелин". Однажды ему вспомнилось, как во время его скитаний по Уралу один ученый нашел новый минерал и советовался, как бы его назвать. Тогда Вокульский не знал еще панны Изабеллы, но теперь упрекал себя в недогадливости и огорчался, что не предложил назвать его "изабелитом". Наконец, прочитав в газетах о том, что открыт новый астероид и открывший его астроном не знает, как назвать его, Вокульский собирался назначить крупную награду тому, кто откроет новую планету и назовет ее "Изабелла".
