Злые духи - Евдокия Аполлоновна Нагродская
* * *
Отец мой всегда относится к молодым людями презрительно, называя их почему-то «пистолетами», и если терпит их, как гостей, то только потому, что надеется сбыть меня замуж, но об его желании я могу только догадываться: сам он об этом не говорит со мной.
Думает ли мой отец обо мне когда-нибудь? Наверно, в свободную минуту, когда я ему на глаза попадаюсь.
Один раз, года два тому назад, за обедом он посмотрел на меня и вдруг спросил:
– Сколько тебе лет, Варвара?
– Двадцать три.
– Толста ты не по летам.
Я промолчала.
– Хочешь замуж? Я приданое дам хорошее.
– Нет, не хочу.
– Смотри, потом поздно будет.
– Тем лучше.
Когда мы познакомились с Чагиным, отец отнесся к нему как к равному и даже с оттенком некоторой почтительности, – это меня удивило.
Я никогда его ни о чем не спрашивала, но он сам заговорил об этом один раз, когда мы ехали от тетки.
– Солидный молодой человек.
– О ком вы говорите?
– Да о Чагине. Капитал отцовский не проматывает, наукой занимается. А капитал солидный, ему бы серьезными делами заняться, и-их какие бы миллионы нажил, – потому ум, и себя в обиду не даст, пальца ему в рот не клади и свою шкуру береги!
* * *
Вот как меня околдовали – так я и хожу заколдованная.
Как мне иногда скверно бывало!
Он ведь сразу почувствовал, что со мною сталось. Я сделалась его вещью, его игрушкой, и эта игрушка кричала: «Да доломай же ты меня, сверни, наконец, голову мне, противной, жалкой кукле».
Это при моей-то гордости!
И отлично я знала, что у него нет жалости ко мне, а не ломает он мне голову только потому, что не хочется.
Так просто – охоты нет.
И чем дальше, тем больше стало у меня расти чувство ненависти угнетенного раба к господину жестокому.
* * *
Сначала он делал вид, что не замечает меня, или, может быть, действительно не замечал, но скоро начал свою жестокую игру.
Начались взгляды и улыбки, от которых я бледнела.
Есть у некоторых мужчин противный взгляд, – взгляд, которым он раздевает женщину.
Он не раздевал меня – о нет! Он раздевался сам.
Я себе в этом тогда отчета не давала, я это поняла после, я чувствовала беспокойство, тревогу, которая постепенно перешла в страсть. В страсть тяжелую, неподвижную, темную – словно запекшаяся кровь.
* * *
Я никогда не отличалась живостью, я ленива и медленна, но в его присутствии я делалась почти неподвижной и говорила и действовала словно под гипнозом.
Памятен мне наш первый разговор наедине.
Это было через два месяца после нашего знакомства.
В первых числах мая я всегда уезжала к тетке в деревню – тетка моя год тому назад вышла замуж за полковника Стронича и в этом году в деревню не ехала, – и было решено, что я поеду к знакомым в Финляндию.
Я хотела уехать от него, но у меня не было даже энергии на то, чтобы решиться на этот отъезд.
– Едешь ты куда-нибудь, Варвара? – спросил меня как-то отец.
– Я не знаю…
Он помолчал, побарабанил, по своему обыкновению, пальцами по столу и сказал:
– Поезжай в Павловск – вон Чагин предлагает взять вместе дачу. Близко. Я буду приезжать – в городе душно.
Я машинально сказала: «Хорошо».
Через несколько дней мы с Дорой съездили в Павловск и наняли дачу.
Я велела убирать квартиру на лето.
На другой день, когда отца не было дома, Чагин принес деньги за квартиру. Я была в это время в кабинете у отца – завертывала бронзу в папиросную бумагу.
В кабинете было прохладно. Мебель в чехлах, окна замазаны.
Я села писать расписку. Я едва могла писать: такое беспокойство и страх овладели мною.
Когда я окончила писать, я встала и протянула ему листок.
Он взял его, прочел и, аккуратно спрятав его в бумажник, вдруг посмотрел на меня и, улыбаясь, спросил:
– Вы очень влюблены в меня, Варвара Анисимовна?
Я совершенно машинально ответила:
– Да, очень.
Он, видимо, удивился, что я так прямо ответила, и в первый и последний раз я увидела его лицо таким простым и таким похожим на лицо Доры.
Но это продолжалось одну минуту, – сейчас же глаза его прищурились, губы улыбнулись его обычной усмешкой, и он, медленно надевая перчатки, спросил:
– Ну а если бы я попросил вас сделать для меня что-нибудь особенное… ну… – Он обвел глазами комнату. – Ну вот открыть мне этот железный шкаф вашего батюшки и отдать мне находящиеся там деньги, вы сделали ли бы это?
– Не знаю, – отвечала я.
Голова моя как-то странно кружилась, я не могла отвести от него взгляда.
В этой слегка закинутой голове, в полузакрытых глазах и странно улыбающемся рте было что-то, что заставило меня сделать шаг к нему.
– Нет, нет, сначала… шкаф, – сказал он.
Я быстро подошла к шкафу, открыла его и взяла первую попавшуюся под руку пачку денег.
В ушах у меня шумело, ноги подкашивались, я торопилась исполнить его желание, чтобы…
Что бы было потом, об этом я не думала, но должно было наступить что-то такое, для чего стоило сделать все, что он прикажет.
И когда, держа деньги в руке, я подошла к нему, он взял меня за затылок и поцеловал в губы. Я вдруг поняла, что именно для этого поцелуя я и повиновалась ему.
Он отошел от меня и спокойно произнес:
– Ну, теперь положите деньги обратно и заприте шкаф.
Но этого я уже не могла сделать, я упала на стул и закрыла голову руками.
Он сам поднял деньги, упавшие на пол из моих рук, спрятал в шкаф, запер его и, положив передо мной ключи, вышел из комнаты.
* * *
С этого дня я стала каким-то манекеном.
Все во мне умерло, все как-то застыло.
Я была спокойна, потому что я умерла, и если что жило во мне – это моя тяжелая, мертвая, темно-красная страсть.
Я была одним телом, без мысли, без других желаний, я была животным, живущим бессознательно одной этой страстью.
– Варвара Анисимовна, – спрашивал он. – Вам очень хочется меня поцеловать?
– Да, – глухо отвечала я, чувствуя желание задушить его или поцеловать – не знаю.
Он сам, кажется, не понимал своей власти надо мной, потому что поддерживал ее взглядами, улыбками
