Злые духи - Евдокия Аполлоновна Нагродская
– Потерял, Тамара Ивановна, – весело сказал Ремин.
– Ну еще бы! Только глупа она, сердечная, и добродетельна, как святая!
– Ну и слава богу.
– То есть как это слава богу? – словно обиделась Тамара. – Добродетель – это тупость в своем роде.
– Может быть! Но добродетельным людям живется спокойнее, очень уж хлопотно порочным быть, – шутливо заметил Ремин.
– И вы, кажется, добродетель проповедуете по примеру ученого Леньки? – ворчливо спросила она.
– Это вы про кого? – удивился Ремин.
– Про кого… Конечно, про «нашу знаменитость» – про Леньку Чагина. Тоже ведь добродетель проповедует! Подумаешь! Вы его когда-нибудь послушайте… Раз разговор зашел… Спорили, высказывались – правда, было много выпито… Он сидит, щурится и молчит… потом встал и прощается… Мы к нему… Ваше мнение, мол… А он усмехнулся и изрек: «Все, что вы говорили здесь, для меня китайская грамота, вопросы пола для меня совершенно неинтересны». И врет! Наверное врет! Глаза у него развратные. Совершенно неприличные глаза. Теперь, когда люди стали откровеннее, перестали лицемерить и прятать то, что прежде считалось пороками, – он о добродетели заговорил, чтобы вот наперекор, вот чтобы не так, как все, вот чтобы…
Она не договорила и энергично швырнула окурок.
– Знаю я этих добродетельных людей! Под их личинами такие маркизы де Сады прячутся, что ай-люли! Ну похож Ленька Чагин на добродетельного человека? Ну?
Она даже приостановилась.
– Я очень мало знаю Леонида Денисовича.
– Ну вот, видите, я права! – И Тамара опять зашагала вперед.
– Позвольте, в чем же вы правы? Я сказал только, что мало знаю Чагина.
– Э, когда человек добродетелен, это можно сказать с первого взгляда, а когда нельзя сказать сразу, то уж… Вот Дорочка – сразу видно, что божья коровка. Я не спорю, что она кокетка и пофлиртовать любит, но если найдется мужчина ей по сердцу, так тут она всю себя и отдаст, и такая хозяйка и мамаша получится, что лучше не надо. Парфетка! Если бы Степан Лазовский не был таким дураком… Вот еще олух! Знаете вы его?
– Нет, я познакомился с Дарьей Денисовной недавно, здесь.
Они снова шли некоторое время молча.
Дойдя до дома, где жил Ремин, Тамара остановилась и закурила новую папиросу.
– Ну, до свиданья, – сказала она, тряхнув руку своего спутника. – Коли будете в наших краях, зайдите. До двенадцати всегда дома, а вечером в café Haneton. Прощайте, земляк!
И она скорым шагом пошла от него, попыхивая папиросой.
Ремин посмотрел ей в след и улыбнулся.
«Да, таким шагом в час верст семь уйти можно», – подумал он и засмеялся.
Этот смех удивил его самого, он так давно не смеялся без причины, – и сейчас же вспомнил Дору.
– Маленькая Дорочка! – произнес он вслух и опять засмеялся.
Дневник
Отчего я такая? Мне иногда кажется, что я больна. Я, такая сильная, здоровая, большая.
Может быть, все оттого, что я «слишком здорова».
Мне бы кули таскать на пристани или полевыми работами заниматься.
Если бы я была суеверна, я бы подумала, что меня «испортили», что злой дух вселился в меня.
Отчего я никого и ничего не люблю?
Ведь то чувство, что я испытываю к тому человеку, нельзя назвать любовью.
Для этого человека я бы сделала все. Пожертвую жизнью, если бы я этим могла добиться его любви, но мне было бы лучше, если бы он умер, потому что мне тяжело и мучительно это чувство к нему – словно и правда злой дух тяготеет надо мною.
У меня нет других мыслей, как только о нем, и вечно желаю ему смерти, чтобы избавиться от него.
Вот уже два года, как я его не вижу – и не вижу по доброй воле. Кто бы мне помешал хоть завтра ехать в Париж, вот еще недавно я получила письмо от этой глупой Дарьи – зовет гостить.
Дарья моя приятельница. У меня приятельница. Как это на меня не похоже – иметь приятельницу.
Не еду я в Париж только потому, что при нем мне тяжелее, чем без него.
Разве можно назвать такое чувство ненависти и страха – любовью?
«Ты, матушка, на людей не похожа», – говорит мне моя няня Вавиловна.
Вот еще человек, которого если и не ненавижу, то не выношу.
Для меня нет ничего отвратительней типа «старой, преданной няньки», вроде этой Вавиловны.
Мне она была всегда противна. Противны ее заботы, и авторитетный тон, и ее глупая, рабья преданность нашему дому.
Я маленькая не смела сказать ей, что не люблю ее, – все бы заахали: «Как, ты не любишь свою няню?!». Теперь тоже заахают: «Как, женщина, которая вас вырастила?!» А как она растила? Кутала и учила не слушаться гувернанток. Выбрасывала из окошка лекарства и поила «травками», от которых я раз чуть не умерла… А преданность дому… Кошек обвиняют, что они лучше любят дом, чем людей. Это неправда.
Человек всегда нянчится с собакой, а кошки живут всегда на кухне, а если воспитывать кошку всегда при себе да ласкать ее, она будет вас любить. Вот мой Тим в деревне ходит за мной гулять, хоть за десять верст, и на даче отыскал нас, когда мы переезжали на другую улицу, в вагоне я его везу не в мешке или корзине, а прямо на веревочке, в сбруйке…
Да что это я заговорила о кошках да о няньках…
А впрочем, отчего же мне не говорить о том, что пришло в голову, ведь для этого я и завела дневник.
Надо же человеку как-нибудь высказываться.
Это, кажется, влияние Алеши Ремина – это он любит «высказываться».
А вот и нашла человека, которого я люблю по-настоящему, – это Алеша.
Вот кому желаю всякого счастья и вот кого бы хотела видеть хоть всякий день.
Пусть живет долго и счастливо – пусть найдет себе хорошую жену – вот хоть Дору Лазовскую. То-то начнут изливаться один другому, на всю жизнь хватит.
Бедный Алеша! Как он принял к сердцу эту историю с его матерью.
Впрочем, и я историю своих родителей плохо переварила.
Ведь, может быть, она меня душевно искалечила.
Сколько лет я растила в себе чувство мести к отцу, как Гамлет мечтала об этой мести.
Вот это тоже нянюшка рассказала мне, одиннадцатилетней девочке, что моя мать умерла от побоев отца, и рассказала, разозлившись на отца.
Я отца возненавидела и решила, как только мне минет двадцать один год, я ему все выскажу и уйду от него…
И вот мне уже двадцать четыре года, и никуда я не ушла,
