Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена - Владимир Владимирович Набоков
Ивейн по синим улицам знакомым
и чрез сады к невесте поспешил.
Стемнело! Листья пышно шелестели.
Он грезил: «Вот сейчас войду я к ней,
она поднимет голову от книги,
замрет на миг в воздушном изумленьи
и вдруг как жаркий золотистый ветер
в объятья мне пахнет… А после, рядом…»
Тут черные деревья расступились
с поклонами и с шелестом приветным,
и впереди Ивейн увидел лунный
роскошный лоск на лестнице знакомой,
струящейся, как мраморный поток,
в лиловый сад; а в доме окна были
озарены, и музыки порывы
звучали там, и двигались по стеклам
пернатые и веерные тени.
«Войти ли мне? — Ивейн подумалﻕ. — Радость,
входящая не вовремя, бывает
похожа на непрошеную правду…
Там многолюдно, празднично, Нимфане
там весело: ей нравится кружиться
(чуть ложное веселье и круженье)
средь юношей, завидующих мне.
А я войду — и сердце постыдится
застыть при всех. Она заметит: гости
уже не те — <и> станет ей казаться,
что лишний я — нечаянный жених,
что я устал с дороги и скучаю,
что смотрят все с усмешкой на одежды
измятые и пыльные мои».
И в темноте он тихо улыбнулся,
не чувствуя ни мелочной досады,
ни ревности, и, возвратясь к себе,
тотчас уснул и видел сон веселый.
И день расцвел, и в полдень темно-синий,
когда Нимфана вышла в сад журчащий,
закручивая на ходу сухие,
пылающие волосы, внезапно,
под кедрами, где пятна солнца плыли
и путались, явился перед ней
Ивейн, — и пальцы выпустили гребень,
и пятна солнца в бархатной аллее
метнулись, закружились и слились.
ii
В осенний день, блестящий и тревожный,
в своем саду король белобородый
средь поздних роз сам выбрал и сорвал
пышнейшие и сам их подал с ясной
улыбкою Нимфане — на пороге
поющего и плещущего храма.
Но мать ее, холодная, прямая
в своем парчовом платье, напоследок
сказала ей: «Что толку в этих розах?
Они тлетворной ветрености учат.
Смотри, Нимфана, берегись: твой муж —
мечтатель, а мечтатели готовы
отдать жену за облако, за розу…
Вот твой отец покойный — тот другого
был склада: не питал он мыслей праздных
и не любил задумчивых лентяев,
играющих на лютне или краски
размазывающих в восторге детском.
Он честен был и тверд. Его советам
внимал король, мечтатель наш седой…»
Дни грянули веселые. Трубила
в летучих листьях шумная ловитва,
и было разноцветное круженье
по вечерам, в дворцовых залах з<я>бких,
и возвращенья поздние, и ночи
крылатые, и пробуждений смех.
Ивейн жену любил благоговейно,
он раскрывал скользящими губами
росистые слепые лепестки
ее светающего тела — осторожно
в ней солнце сокровенное будил.
И он таил свое воспоминанье
от всех людей, от самого себя;
молчал, молчал, стыдом священным скован,
но странные он ведал сновиденья.
А иногда, среди бесед сладчайших,
он затихал — как бы дивясь чему-то,
и щурился задумчиво… Все чаще
случалось так, и чуяла Нимфана
(хоть он умел так ласково смеяться),
что в нем растет тоскующая тайна,
и движется, и дышит — как прибой,
невидимо гудящий за оградой,
увитой жимолостью… Но молчала
Нимфана: ей казалось, что, начни
она его расспрашивать, — шутя ли
иль вдумчиво, с тревогой, все равно, —
Ивейн в душе почтет ее расспросы
за женскую извилистую ревность.
Но вот однажды (…розовела просадь
миндальная, и шалые дрозды
свист подняли неистовый…), однажды
Ивейн сказал: «Нимфана, вот узнал я
твою любовь, — теперь узнай мое
безумие…» И он, светло волнуясь,
поведал ей о городе незримом.
………………………………………………………………….
«И если любишь ты меня, добавил
Ивейн, — да, если всей душой ты любишь
меня — тогда, я знаю, ты услышишь,
что мудрецы услышать не могли.
Поедем же, поедем же… подумай —
там жить — вдвоем… чтоб вместе слушать… хочешь?»
Его глаза, два солнечных прореза,
глядели в жизнь ее и обещали
даль, песни, дива… «Хочешь?» — повторял он —
и что могла она ответить? Разве
вода не озаряется, когда
все небо загорается над нею?
«С тобой, с тобой…» — отозвалась Нимфана.
Весна прошла. Осыпался миндаль,
и черные дрозды угомонились,
и близился условленный отъезд…
Раз поутру Ивейн вошел к Нимфане:
купец, седой и мягкий, гладил, зыблил,
показывал ей платье — световое,
текучее… «Ивейн, смотри, какая
живая ткань! — воскликнула Нимфана. —
Когда король опять нас позовет
к себе на пир, надену это чудо!»
Ивейн кивнул, потом заметил с тусклой
улыбкою: «Но ты забыла — завтра
мы уезжаем — к чудесам иным…»
Седой купец унес товар воздушный…
И в этот день, в последний раз, прощаясь
с деревьями, они спустились в сад,
сошли к пруду. Прощался с ними ветер.
Ивейн смотрел: сиял на влаге лебедь,
как ясного ваятеля виденье,
и вкруг него серебряная зыбь,
как музыка немая, расходилась…
Смотрела и Нимфана: лебедь шею
вдруг разогнул, повел блестящим клювом,
по цвету схожим с коркой апельсинной, —
со свистом растопырился, плеснул
растрепанными крыльями… «А завтра, —
подумала Нимфана, — я покину
и лебедя, и этот сад зеленый,
и белый дом — покину… для чего же?ᴇ.ᴇ.»
И в тот же миг Нимфана поняла,
что не услышит города в пустыне, —
и поняла, томительно взглянув
на светлого, безмолвного Ивейна,
что притворится сл<ы>шащей и будет
лучисто лгать…
Бывает подвиг правды,
и труден он; но подвиг есть другой —
обмана: этот может быть труднее.
