Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена - Владимир Владимирович Набоков
Оно Ивейну в сердце проникало,
по жилам растекалось и в сознанье
вплывало, все пропитывало синью.
И мысли ослепительные плыли
и путались, как пятна огневые,
в аллее, там, где волосы Нимфаны,
распутавшись, губам найтись мешали
средь смеха запыхавшейся любви.
Так он лежал, раскинув томно руки.
Звенела ль кровь, обманывая слух,
иль есть в степях звенящие растенья,
но странное и сладостное чувство —
предчаянье необычайных чар —
в нем медленно росло. Он встрепенулся
и встал: кругом все та же степь пустая.
Прислушался: казалось, световое
дрожанье испарений травяных
переходило в звуки; и казалось:
блаженное жужжанье насекомых,
всплывая, превращалось в человечье
гуденье; и казалось: ветер южный
чертил, чертил в пространстве изумленном
уверенные зодческие грезы…
И шел Ивейн, и слух его следил,
как лестницы, и ярусы, и кровли
из смутных звуков строились, из звуков
домашнего живого пробужденья…
Взглянул вокруг: все так же проступала
пустыня изумрудная, все так же
душа росы мерцала над травой…
Ивейн остановился, и, как будто
ослепший человек, чья память видит
при звуке образ, — слышал: восклицанья
дверей; мохнатый лай; крик петуха
пурпуровый; журчанье голубое
воды и скрип и звон бадьи о камень
колодца; лепетанье колокольцев;
стук плоский выбиваемых ковров;
шум утренний, прохладный и опрятный, —
и голоса, и шелесты прохожих.
И звуки проплывали сквозь него,
да, сквозь него, как будто он без плоти,
без веса был. Ему казалось мнимым
все явное: и тело, и одежда
на нем, и та душистая пустыня,
где он стоял, прислушиваясь к жизни
невидимой — но истинной, простой…
Сел на коня Ивейн, — неторопливо
он выехал из сказочного круга.
Шум города за ним стал утихать,
и он оглядывался — не видать ли
и вправду стены, кровли и деревья, —
но за собой он видел только степь
зеленую под знойной синей мутью.
И в Лаоляне, в переулке Чисел,
трех маленьких плешивых мудрецов
он растолкал; и равнодушный раб
повез их следом за конем Ивейна
в ныряющей тележке, запряженной
ослицей, в степь, и по пути все трое
уснули, рты разинув, как птенцы.
И вот опять, смыкаясь, всплыли души
стеклянных, и прохладно-полотняных,
и жестяных, и деревянных звуков;
и говор был, веселый и широкий,
и кто-то звал, и кто-то пел на башне
незримой, пел, как жаворонок в небе.
Ивейн взглянул на магов: те сидели
нахохлившись, смешно от солнца щурясь,
дивясь, зачем безмолвный этот всадник
сюда привел их, в степь немую, в степь,
где нет давно ни новых насекомых,
ни новых трав; а сумрачный повозчик
сгонял бичом слетавшихся слепней.
Год вечерел мечтательно и знойно:
в узорах лоз на склонах Лаоляна
уж созревал нагретый виноград,
благоухал и лопался на солнце.
На ягодах тяжелых, темных, были
рубиновые трещины, как раны
тончайшие от жадных губ любви, —
а в ягодах янтарных, удлиненных,
полупрозрачных, солнце чуть пугливо
сквозило, как в задумчивых глазах
у юных жен сквозит и светит мысль
блаженная о близком материнстве.
Лишь раз еще из этой яркой яви
в сон звуковой, в колдующую степь
вплывал Ивейн. Он смутно испугался…
Безумия пленительного призрак
почувствовал… И понял, что один
он одарен волшебным этим слухом.
Волшебного не терпит обычайность, —
так рассудив о чуде, он молчал.
А тут огонь душистый винограда
и золотые песни поутру,
а вечером узорное сраженье,
а ночью сны: он близко видел плечи
открытые и узкий, золотистый,
чуть видимый пушок между лопаток,
и голову склоненную Нимфаны.
…………………………………………………………..
Шестнадцать дней прошло со дня начала,
и восемь раз был каждый побежден.
Еще два дня — и по одной победе
воители прибавили себе.
Десятая решительной считалась.
Последний бой… Опять в глубокой зале
был островок сиянья — блеск резной
коралла и кости слоновой. Шашки
тяжелые — извилисто и сложно —
исподтишка друг другу угрожали.
Шла ровная и душная игра,
без выпадов… И вдруг Ивейн дал промах…
И, налетя, король с улыбкой жадной
снял пешки две, ферзем ударил в тыл,
воскликнул: «Шах!» Тесна была угроза,
и зрители, как пчелы, загудели,
толпясь вокруг. Ивейн смотрел и думал,
прикидывал… Затем спокойно отдал
одну ладью (веселые вельможи
шушукнулись), затем — ладью другую,
и тут король, дрожа от нетерпенья,
вновь грянул: «Шах!» Тогда Ивейн ферзем
пожертвовал, прочистил путь сокрытый
и пешкою ужалил короля;
тот отступил, подняв поспешно фалды,
и через ход в углу своем погиб.
В обратный путь, на родину, на север
пустился торжествующий Ивейн;
но, миновав ограды Лаоляна
и выехав на белую дорогу,
он вдруг почувствовал, что к сердцу будто
прильнула тень. Тогда цветистый повод
он так стянул, что хлопья легкой пены
вверх брызнули; в седле он обернулся
и, правою ладонью опершись
о конский круп, взглянул на юг и вспомнил
незримый город, сладостно зовущий —
там, далеко, в степи, за Лаоляном, —
но в тот же миг в смятеньи суеверном
он отогнал трепещущую мысль,
как бархатную бабочку мы гоним
из спальни, — и вдавил стальные звезды
коню в бока; а свежий ветер встречный
ему шепнул, что он — отчизны ветер —
опять, опять ему задует в спину
когда-нибудь…
Ивейн, приехав, сразу
явился к властелину своему
с отчетом полным, с чертежом победы,
с подписанными свитками. Король,
все выслушав, Ивейна плавно обнял
и бородою снежною коснулся
его щеки, чуть вспыхнувшей сквозь пыль.
А из дворца,
