Болеслав Прус - Кукла
Окончив свой рассказ, пани Ставская спросила тоном, в котором слышалась робкая просьба:
- Значит, пан Вокульский не хочет продавать свой дом?
- Какое не хочет? - сердито отвечал я. - Он продаст и дом, и магазин... все продаст...
Яркий румянец залил лицо пани Ставской; она повернула свой стул спинкой к лампе и тихо спросила:
- Почему же?
- Откуда мне знать! - сказал я, испытывая то жестокое удовольствие, какое нам всегда доставляет боль, причиняемая нашим близким. - Откуда мне знать?.. Говорят, он собирается жениться...
- Да, да, - подтвердила пани Мисевичова. - Поговаривают о панне Ленцкой.
- Это верно? - шепнула пани Ставская.
Она вдруг прижала руки к груди, словно у нее перехватило дыхание, и вышла в соседнюю комнату.
"Хорошенькое дело! - подумал я. - Видела его один раз и уже в обморок падает..."
- Не понимаю, какой ему смысл жениться? - обратился я к пани Мисевичовой. - Вряд ли он имеет успех у женщин.
- Ах, что вы говорите, пан Жецкий! - всплеснула руками старушка. - Как же ему не иметь успеха у женщин?
- Ну, красавцем его не назовешь...
- Его? Да он совершенный красавец! Что за фигура, рост, какое благородство в лице, а глаза!.. Вы, значит, не разбираетесь в этом, сударь мой. А я вам прямо скажу (мне, в моем возрасте, позволительно) - видала я на своем веку красивых мужчин (Людвик тоже был хорош собой), но такого, как Вокульский, вижу в первый раз. Его среди тысячи отличишь...
Я в душе удивлялся ее похвалам. Правда, я и сам знаю, что Стах хорош собой, но чтобы настолько... Ну, да я ведь не женщина.
Около десяти часов я попрощался с моими дамами; пани Ставская плохо выглядела, была бледна и жаловалась на головную боль.
Ну и осел же Стах! Такая женщина с первого взгляда без памяти влюбилась в него, а он, полоумный, бегает за панной Ленцкой. Нечего сказать, хорошо же устроен мир!
Будь я на месте господа бога... Да что болтать попусту.
Поговаривают, будто в Варшаве начнут проводить канализацию. К нам даже заходил по этому поводу князь, приглашал Стаха на совещание. А когда они кончили говорить о канализации, князь спросил насчет дома. Я был при этом и отлично все помню.
- Правда ли (простите, что затрону этот предмет), правда ли, поинтересовался князь, - будто вы запросили с баронессы Кшешовской сто двадцать тысяч?
- Неправда, - ответил Стах. - Я прошу сто тысяч и не уступлю ни копейки.
- Баронесса чудачка, истеричка, но... это несчастная женщина. Она хочет купить ваш дом, во-первых, потому, что там скончалась ее обожаемая дочка, а во-вторых, чтобы спасти остатки капитала от расточительства мужа, который любит сорить деньгами... Так не могли бы вы, знаете, уступить ей немного? Как это возвышенно - облегчать жизнь несчастным! - закончил князь и вздохнул.
Я всего-навсего приказчик, но, откровенно говоря, меня удивила подобная благотворительность за чужой счет. Видно, Стаха это задело еще сильней, потому что он ответил решительно и сухо:
- Значит, из-за того, что барон сорит деньгами, а его жене понравился мой дом, я должен терять несколько тысяч? С какой стати?
- Ну, не обижайтесь, уважаемый пан Вокульский, - сказал князь, пожимая ему руку. - Все мы как-никак живем среди людей: люди нам помогают, должны и мы кое-чем поступаться ради них...
- Мне вряд ли кто помогает, а мешают многие, - возразил Стах.
Они простились весьма холодно. Я заметил, что князь был недоволен.
Странные люди! Мало того, что Вокульский основал это Общество по торговле с Россией и дал им возможность наращивать пятнадцать процентов на их капитал, так они еще хотят, чтобы по первому их слову он подарил баронессе несколько тысяч рублей...
Но что за ловкая баба, куда только она не пролезет! К Стаху уже являлся какой-то ксендз и призывал его именем Христовым отдать баронессе дом за девяносто пять тысяч. Однако Стах отказал наотрез, и, надо думать, в ближайшем будущем мы услышим, что он закоренелый безбожник.
Теперь следует главное событие, которое я изложу с молниеносной быстротой.
Вскоре после посещения князя я опять собрался к пани Ставской (это было в тот самый день, когда император Вильгельм после истории с Нобилингом взял бразды правления в свои руки). В тот вечер эта бесподобная женщина была в прекрасном настроении и нахвалиться не могла баронессой.
- Представьте себе, - говорила она, - какая это, при всех ее чудачествах, благородная женщина! Заметив, что мне скучно без Элюни, она предложила мне всегда приводить с собою дочку на эти несколько часов...
- То есть на эти шесть часов за два рубля? - ввернул я.
- Ну, какие же шесть! Самое большее четыре... Элюня там отлично проводит время; правда, ей запретили что-либо трогать, зато она может сколько угодно смотреть на игрушки покойной девочки.
- А игрушки действительно так хороши? - спросил я, готовя про себя некий план.
- Прекрасные игрушки, - оживленно отвечала пани Ставская. - Особенно одна огромная кукла, у нее темные волосы, а если нажать... вот здесь, чуть пониже корсажа... - тут она зарумянилась.
- Позвольте спросить, не в животик ли?
- Да, да, - быстро проговорила она. - Тогда кукла водит глазками и говорит "мама!". Ах, до чего забавно! Мне самой хотелось бы такую. Зовут ее Мими. Элюня, как увидела ее в первый раз, всплеснула ручками, да так и застыла на месте. А когда пани Кшешовская нажала куклу и та заговорила, Элюня закричала: "Мама, мамочка, какая же она красавица! Какая умница! Можно поцеловать ее в щечку?" И поцеловала ее в носок лакированной туфельки.
С тех пор она даже во сне бредит этой куклой: как только проснется, просится к баронессе, а там - становится перед куклой, сложив ручки, как на молитву, и глядит не наглядится... Право же, - закончила пани Ставская, понизив голос (Элюня играла в соседней комнате), - я была бы счастлива, если бы могла ей купить такую куклу...
- Наверно, она очень дорогая, - заметила пани Мисевичова.
- Ну что же, маменька, пусть дорогая, - возразила пани Ставская, - кто знает, смогу ли я еще когда-нибудь доставить ей столько радости, как теперь этой куклой.
- Кажется, у нас есть как раз такая же кукла, - сказал я, - и если вы соблаговолите зайти к нам в магазин...
Я не осмелился предложить куклу в подарок, понимая, что матери будет приятнее самой обрадовать ребенка.
Хоть мы и говорили вполголоса, Элюня, должно быть, услышала, о чем идет речь и выбежала к нам с разгоревшимися глазенками. Чтобы отвлечь ее внимание, я спросил:
- Ну, Эленка, как тебе нравится баронесса?
- Так себе, - отвечала девочка, опершись на мое колено и глядя на мать. (Боже мой, почему я не отец этого ребенка?)
- А она разговаривает с тобой?
- Очень мало. Только раз она спросила, балует ли меня пан Вокульский?
- Вот как? А ты что?
- Я сказала, что не знаю, какой это пан Вокульский. Тогда баронесса говорит... Ах, как ваши часики громко тикают. Можно мне посмотреть?
Я вынул часы и дал их Элюне.
- Что же говорит баронесса? - напомнил я.
- Баронесса говорит: как же ты не знаешь пана Вокульского? Ну, тот, что к вам ходит с этим... раз... раз... развральником Жецким... Ха-ха-ха! Вы вральник, да?.. Покажите мне, что там внутри в часах...
Я взглянул на пани Ставскую. Она была так поражена, что даже забыла сделать замечание Элюне.
Попили мы чайку с сухими булками (прислуга объяснила, что сегодня нельзя было достать масла), и я попрощался с достойными дамами, поклявшись в душе, что, на месте Стаха, я не отдал бы баронессе дом дешевле ста двадцати тысяч рублей.
Между тем эта ведьма, исчерпав все возможные протекции и испугавшись, как бы Вокульский не поднял цену или не продал дом кому-нибудь другому, в конце концов решилась заплатить сто тысяч.
Говорят, она бесновалась несколько дней подряд, закатывала истерики, исколотила прислугу, обругала в нотариальной конторе своего поверенного, но все-таки купчую подписала.
Прошло несколько дней после продажи дома, и все было тихо. То есть тихо в том смысле, что мы перестали слышать о баронессе, зато начали ходить к нам с претензиями ее жильцы.
Первым прибежал сапожник - тот, из заднего флигеля, с четвертого этажа, - плакаться, что новая владелица повысила ему квартирную плату на тридцать рублей в год. А когда я ему наконец втолковал, что нас это уже не касается, он вытер слезы и хмуро буркнул на прощание:
- Видать, пан Вокульский бога не боится, - взял да и продал дом кровопийце.
Слыхали вы что-нибудь подобное?
На другой день пожаловала к нам в магазин хозяйка парижской прачечной. Выглядела она внушительно: бархатный салоп, движения величавые, а физиономия полна решимости.
Уселась эта дама в кресло, осмотрелась вокруг, словно пришла с намерением купить парочку японских ваз, и вдруг разразилась:
- Ну, спасибо вам, сударь мой! Ловко вы со мной обошлись, нечего сказать... Купили дом в июле, а продали в декабре, скоро дельце сварганили и никому ни словечка... - И, багровея, продолжала: - Сегодня эта шельма прислала ко мне какого-то верзилу и велела освободить помещение. Что ей в башку втемяшилось, не пойму; ведь плачу я, кажется, аккуратно... А она, лахудра этакая, велит мне съезжать, да еще на заведение мое наговаривает, что, мол, девушки мои спутались со студентами... врет бессовестно... Где я среди зимы найду другое помещение... Разве я могу переехать из дома, куда мои клиенты привыкли ходить?.. Да ведь я на этом могу тысячи потерять, а кто мне вернет, спрашивается?
