Игорь Буторин - Афоня или путешествие тверского купца Никитина к Древу желаний
— Вот смотрю я на тебя, — закатив глаза, изрек Зигмунд. — Хоть ты и нерусь, а мыслишь, как самый настоящий русский мужик — чтобы делать, лишь бы ничего не делать, но всех наколоть. Весь расчет на ожидание какого-нибудь волшебного счастья, которое вот так неожиданно обрушится на голову, как птичье говно. Так многие и ждут всю жизнь этого счастья небесного, нихера не делают, лишь в лотереях участвуют, да в финансовых пирамидах счастья ловят, а в промежутках водку глыкают и от лени пухнут.
В этот момент Маленький Мук громко пукнул и исчез, только пыль заклубилась на повороте улицы.
— Ишь ты, говнюк, — обалдел мишка. — Нашел-таки свои башмаки-скороходы. А нам-то, где теперь искать этого Синдбада?
Однако наши путешественники все же нашли морской порт. Да и искать особенно не пришлось, где воняет тухлой рыбой, слышны удары бичей и противно скрипит такелаж вперемежку с матом, там и есть порт.
А Маленького Мука вообще никто больше не видел. Одни утверждали, что он стал со временем вечным Жидом, и до сих пор, как неприкаянный, бродит в своих башмаках-скороходах по белу свету. Другие говорят, что восточный малец прокладывает лыжню для зимних олимпийских игр в городе Сочи, чем и зарабатывает на жизнь, так как стал в этом деле непревзойденным профессионалом. А третьи поговаривали, будто амбиции у пацана были настолько велики, что он вознамерился открыть Америку и лично познакомиться с тамошним царем Кесаткоатлем. Но толи не справился с управлением башмаками, толи, еще по каким таинственным обстоятельствам, но он точно сгинул в районе Бермудских островов. Именно последняя версия выглядит наиболее достоверной, потому что в те времена люди еще не знали, что на Бермудах находится мировая жопа, где может сгинуть не только шустрый мальчонка, но и более крупные летательные и плавательные объекты.
Баба на корабле к п…децу
Синдбад стоял на корме корабля, щурил свои и без того узкие китайские глаза и грязно матерился, когда боцман доложил капитану, что его спрашивает какой-то гяур с медведем и жеребцом. Кэп по привычке переспросил:
— Кто, кто, нах?
— Гяур, медведь, жеребец, — отрапортовал боцман.
— Гяура в трюм к рабам, шкуру медведя ко мне в каюту на пол, жеребца продать по сходной цене, нах!
Афоня и его друзья уже знакомые с кавказским гостеприимством Базая и Дурая, на предложение матросов сдаться без боя не согласились и устроили на пирсе кровавую драку. В самый разгул мордобоя, когда половина команды уже валялась со свернутыми носами и выбитыми челюстями и всеобщее мочилово стало приближаться к логической в таких ситуациях поножовщине, до слуха Синдбада долетел обрывок фразы «…да, разе…ь мустафарову и маленькогомукову мать во все промежутки…». Капитан напряг мозговые извилины и гаркнул:
— Стоять, нах! Всем, ля!
— Ты, чью это, гярская морда, мать собрался обесчестить в извращенной форме?
— Мустафы, друга твоего, — бесстрашно закатился Афоня.
— За что это, ишачья ты какашка?
— За то, что к тебе извергу направил, а ты оказался не великий мореход, а китайская морда и авторитарное мудило! Зигмунд, прикрывай спину, я щас этому мореману череп проламывать буду!
— Стоять, сказал, нах! А за каким циклопом он тебя ко мне направил?
— Сказал, что ты до Индостана подбросишь, так как все одно порожняком по морю гоняешь, переключатель на свою жопу ищешь. Внука своего в провожатые дал, но тот ртуть беспринципная, слинял в неизвестном направлении в своих башмаках-скороходах.
— Маладец, Маленький Мук! Давно пора было свинтить из отчего дома. А то так никогда мужчиной не стал бы. А вы заходите, гости дарагие. Друг моего друга Мустафы — мой друг!
— Да у вас тут на Востоке любой гость, хоть даже и с охранной визой или дипломатическим паспортом, все одно, хуже татарина.
— Кто такой татарина? Не знаю. Мустафу знаю. Маленького Мука, тоже знаю — говнистый пацан. Заходи в каюту, не хвылюйся, никто тебя теперь не обидит, я сказал, нах! Знаешь сколько в Багдаде воров и прочих деклассированных элементов? А в порту их в тысячу раз больше. Если эту шушеру не продавать в рабство и не убивать, то любой город может превратиться в воровскую столицу мира. Вот я и прореживаю воровскую прослойку общества. Все отребье вывожу за море и продаю в рабство. Пусть безобразят в других державах. Так что я в определенном смысле не только этнический, но и нравственный санитар и ассенизатор Персии.
— Известный санитарный принцип, — отдышавшись после драки, снова начал умничать медведь. — Сгребать все говно со свое улицы, и вываливать на соседнюю или всех деклассированных элементов за сто первую версту вывозить, чтобы глаза не мозолили.
Во время этой дружеской беседы в каюту поскребся боцман. После потасовки с нашими путешественниками, выглядел он уже не очень браво. Оба глаза заплыли, ухо было надорвано медвежьим когтем, а нога в колене и вовсе не сгибалась.
— Кэп, там эта… твоя Гюльчатай приперл…, извиняюсь, пришла. Орет дурниной, что ты ее вчерась обещал на корабле покатать.
— Баба на борту к несчастью, — снова встрял Зигмунд.
— Пошли ее нах! — отмахнулся мореход.
— Это кого послать нах?! — прозвучал не предвещающий ничего хорошего женский голос. В каюту вошла восточная красавица. Синдбад сразу опрокинулся лицом. Теперь весь его вид, а особенно глаза напоминали собачьи, причем именно так обычно выглядит взгляд четвероногого друга человека в момент, когда он гадит на дорогой ковер, причем в присутствии хозяина.
Позади разгневанной красотки, держась за пах, и с расцарапанным в кровь лицом, со следами зубов на носу стоял матрос с совершенно тупым от вероломства красотки выражением лица. Синдбад промямлил:
— Нет, нет, дорогая, это мы про другое…
— Отдать швартовы, нах! — голосом, не терпящим возражений, скомандовала Гюльчатай. — Мой сундук с нарядами и парфюмерией поставить сюда! Где моя собачка, нах! Всех на рее за яйца подвешу!
Боцман обреченно засвистел в свою дудку.
Морское путешествие
Афанасия вместе с Зигмундом поселили в кубрик, а жеребца отправили в трюм, чтобы не маялся морской болезнью и не мешал матросам. Гюльчатай скрылась с капитаном в его каюте. О том, что им есть чем заняться наедине, было слышно в течение всего выхода в открытое море — из капитанова отсека по переменке были слышны то синдбадов рев, то гюльчатаевы стоны.
Когда же морской ветер наполнил паруса, на палубе в весьма потрепанном виде появился присмиревший и уставший Синдбад. Он сел на корме, спиной к ходу и, покачивая головой и тихо матерясь, что-то долго рассматривал у себя между ног. Потом приказал принести ему чудодейственный бальзам и еще полчаса тщательно смазывал себе промежность. Только после всех этих гигиенических манипуляций, капитан пришел в себя и приступил к выполнению своих капитанских обязанностей.
Медведь Зигмунд с большим состраданием наблюдавший поведение Синдбада, чтобы хоть как-то поддержать мужчину изнахраченного любвеобильной нимфоманкой, выцарапал когтем на бизань-мачте сакраментальное: «все бабы — суки», после чего отправился поделиться своими мыслями с Афоней.
— Скажи, друг Афоня, — начал беседу медведь. — Вот я что-то не припомню, чтобы ты, когда-нибудь рассказывал про девок или про любовь свою первую. Ты что же это противоположным полом вообще не интересуешься?
— Почему же, — возразил путешественник. — Как и все нормальные пацаны дрочу иногда.
— А бабы у тебя живой никогда не было?
— А может, я за нею в Индию и подался, — устыдился своей девственности путешественник.
— Ну, тогда тебе крупно повезло, потому что я самый главный для тебя в этом деле советчик. И проницательность моя границ не знает, так что я тебе быстро вторую половину среди бесерменских красоток подберу. Ты только обещай, что будешь моего совета слушаться.
— Заметано.
В это момент, слегка покачиваясь, на палубу выпросталась Гюльчатай. На ней кроме газа были надеты лишь трусики, аккуратно заправленные между ягодиц, толи заботливой рукой самой модницы, толи бесстыжей дланью Синдбада.
— А ничего девка у капитана, — констатировал Зигмунд.
— Ага, только сильно визгливая, видно давно ей в репу никто не въезжал, — неожиданно огрызнулся Афоня, из чего медведь сделал вывод, что его товарищу Гюльчатай очень даже понравилась.
Гюльчатай, словно услышала разговор наших друзей, аппетитно оттопырив попку, начала плевать за борт в резвящихся дельфинов. День клонился к закату. От красного цвета солнца или от округлых ягодиц прелестницы команда с высоким напряжением в штанах драила палубу.
Не до красот было только капитану, его одинаково тошнило, как от моря с закатным солнцем, так и от попки Гюльчатай. Друзья подошли к Синдбаду и, прочувствовав его настроение, постарались рассказом развеять его тоску.
