Джованни Пирелли - Энтузиаст
Он вернулся назад, туда, где оставил ранец, и решил больше не двигаться. Став на колени и сняв перчатки, он расчистил от снега место, чтобы можно было растянуться на земле. Снег здесь доходил до двадцати сантиметров, а сырая земля местами поросла травой, как обычно бывает в зоне альпийских лугов, частично пригодных под пастбища, частично заболоченных. Летом тут растут травы, болотные цветы.
Если он в старости станет страдать артритом, то только благодаря этой ночи. Метель стихала, и снег теперь валил густыми хлопьями. До рассвета слой снега мог достичь пятидесяти сантиметров. «Ничего не поделаешь! — решил он. — Ложиться на землю нельзя». И тогда, подобран валявшиеся на снегу вместе с другими вещами две шерстяные фуфайки, он натянул их на себя. Всю остальную одежду он сложил в кучу и решил использовать ее вместо подушки; он прислонился спиной к ранцу, чтобы можно было хоть как-то укрыться от порывов ветра.
— Тем хуже для него, — сказал он, подумав о солдате. — Что ж до меня, так мне одному лучше.
Он устраивался на ночлег спокойно, расчетливо и был доволен тем, что не придется делить с другим то немногое, что захватил с собой из одежды. Помимо всего, он верил, что солдат, отличавшийся силой и твердостью характера, наверняка нашел спуск и теперь близок к домам в долине. Что же касается его, Андреиса, то у него — даже будь с ним Да Рин — не хватило бы ни сил, ни решимости, чтобы продолжать путь: он должен был провести эту ночь под открытым небом, дожидаясь рассвета. Андреис был доволен тем, как устроился. Ему казалось, что он, сидя на своей «подушке», сможет продержаться долго. Все дело в том, чтобы выбрать удобное положение — если сидеть, как сейчас, то какая-то часть тела остается открытой, и ледяной воздух пробирается к телу сквозь щели между курткой и брюками, между воротником и шерстяным шарфом, даже сквозь просвет между двумя пуговицами. Не успеешь защитить от холода одно из этих мест, как тотчас же открывается другое. А там, куда забирался ледяной воздух, сразу появлялся холодный пот и начиналась боль, похожая на ту, какая бывает при ожоге. Временами ему казалось, что вот он нашел самое лучшее положение, и тогда он решал больше не двигаться. Но проходило несколько секунд, и он снова пытался сесть поудобней. Постепенно уходило тепло его тела, и сырость забиралась под кожу, спускалась с плеч к животу, и кровь в жилах стыла. Надо набраться храбрости и раздеться догола, обтереть пот, надеть чистое шерстяное белье, заменить полотняные трусы шерстяными. А нужно ли это? Вот вопрос, на который он не находил ответа. Может быть, это превосходная мысль, которую просто необходимо осуществить, а может быть, это безумная затея? Прежде всего нужно что-то предпринять со своей «подушкой» — сырость проникает сквозь сверток одежды. И он, переложив одежду в ранец, сел на него. Теперь, кроме ног, которыми он упирался в снег, он был хорошо защищен от сырости. Ему казалось, что так, пожалуй, лучше. Но нет, все равно ничего путного не получилось. И понятно, чем выше над землей он сидел, тем больше был открыт ветру и холоду. Что делать? Ему действительно не везло. Единственной частью тела, которая не доставляла ему неприятностей, были как раз ноги. Это его насторожило. Он было попробовал постучать ботинком о ботинок. Ноги не ощущали удара. Тогда он попытался расшнуровать один ботинок. Но кожаные шнурки так обледенели, что с ними ничего нельзя было поделать. Да и руки у него закоченели. Он потерял терпение, вытащил из кармана нож с ручкой, подарок брата Гвидо, и перерезал шнурки на обоих ботинках. Носки он тоже снял. Ноги совсем потеряли чувствительность… Вот. доказательство того, как нужно быть настороже. Ведь он знал, что альпинисты, заночевав в горах, прежде всего снимают ботинки и обертывают ноги шерстяными обмотками. Чему только не учишься, а в нужную минуту забываешь о том, что действительно полезно знать. Он набрал пригоршню снега и принялся резкими движениями растирать ступни. Этому он научился на офицерских курсах и, к счастью для себя, не позабыл урок. После долгого растирания он почувствовал зуд на пальцах одной ноги. Тогда он усиленно начал растирать эту ступню. Зуд распространялся и вскоре стал болью, неожиданной, очень сильной и очень острой. На офицерских курсах ему не разъяснили, что кровь, возвращаясь в застывшую артерию, причиняет жесточайшую боль. Теперь надо проделать то же самое с другой ногой. Но ему так не хочется! Нельзя ли с другой ногой как-то помягче обойтись? Может, просто надеть вторую пару носков: чистые носки прямо на ногу, грязные поверх. Этого, должно быть достаточно, чтобы нога постепенно стала оживать. На беду, те носки, что он хотел надеть, были в свертке одежды, а сверток он подкладывал под себя, и теперь они промокли не меньше тех, которые он снял. Сейчас же он стоит босыми ногами на снегу и неизбежно отморозит здоровую ступню. Тогда он решил снять с себя ту самую фуфайку с рукавами, которую надел незадолго до этого. Засунув ноги в рукава фуфайки, он затем перевязал их носками и положил ноги на ботинки, чтоб не держать прямо на снегу. Вот, наконец, все в порядке. Теперь нужно что-нибудь съесть. Еда усиливает кровообращение. Он приподнялся, вытащил из ранца коробочку с рафинадом и положил себе в рот два кусочка сахару. Во рту было так сухо, что сахар прилипал к нёбу. Проглотить ничего не удавалось — его стало тошнить. Будь сейчас при нем флакон с коньяком! Если несколько кусков сахару запить коньяком, то можно не бояться самого дьявольского холода. Вдобавок, фляга с водой оказалась совершенно пустой. Он забыл наполнить ее перед подъемом, а по пути выпил всю воду до последней капли. Он знал — и знал хорошо, — что снег есть нельзя. Ну подумайте сами, какое из двух зол хуже? Сидеть с пустым желудком или проглотить хоть что-нибудь вместе с толикой снега, без которого никакая еда не пойдет. И в самом деле, проглотив четыре или пять кусочков сахару вместе с несколькими пригоршнями снега, он почувствовал себя лучше, несравненно лучше. Ощущение холода, забравшегося под кожу, проходило. Только больше нельзя двигаться, потому что холод при каждом его движении пробивал себе новую брешь. Одно досаждало: не было спичек и нельзя было взглянуть на часы. Мать позаботилась — положила много вещей совершенно лишних, но позабыла о спичках. А может, не позабыла, а решила не класть их, чтобы сын не начал курить. Да, женщинам вообще, и матерям в том числе, иной раз приходят в голову самые странные мысли! Сейчас, по его подсчетам, вероятно, полночь. Значит, до рассвета оставалось еще шесть часов. Мало? Или много? В любом случае полночь уже позади. Вторая половина куда легче, потому что дело идет к рассвету. То же самое говорят старики о зиме: пройдет рождество, и они говорят — зима за спиной. Тут его взяло какое-то сомнение, и тогда он подсчитал, сколько дней. прошло со дня отъезда из Италии, и пришел к заключению, что сегодня как раз 24 декабря. Значит, завтра двадцать пятое, завтра — рождество. Ну и рождественская ночь! Если рождество такое, так что его ждет на пасху? В прошлом году он провел сочельник в доме у одной своей знакомой, приличной замужней женщины. И подруги у нее такие. Танцевали, пили за победу Гитлера. Потом, за какой-то драпировкой, он обнимал одну из этих женщин. Самое смешное он выяснил потом — оказывается, по другую сторону драпировки брат Гвидо целовал другую, самую молоденькую. Сколько тогда смеха было! Но, может быть, он перепутал, может быть, это случилось в новогоднюю ночь! Он теперь точно помнит, что сказал матери, будто был в церкви на полуночной мессе, а на самом деле и не подумал пойти. Бедная мама, сколько ей лгут, лишь бы не вторгнуться в покойный мирок больной! Удивительно — когда он уезжал в Албанию, мать не плакала. Она благословила, расцеловала его и сказала: «Иди, я жду фельдшерицу — время укола». Словно он отправлялся на лыжную прогулку в Кортина д’Ампеццо. Может быть, мать не понимала, что такое война, она ведь не понимала тех вещей, которые не входили в круг ее интересов, ее бесед с папой, книг, которые она читала. А может, она понимала многое, очень многое, и лжи противопоставляла притворство, поступая так из эгоизма и самозащиты; всем трудно жить, но еще трудней тому, кто стал безучастным зрителем. Может быть, сейчас материнское чувство подсказывает ей, что сын Пьетро в беде, в тяжелой беде, но она, конечно, и виду не подаст. Точно без двадцати одиннадцать она закроет книгу, позвонит горничной, велит раздеть ее, взбить подушки, проветрить комнату, вынуть розовое ночное белье, поставить стакан воды на ночной столик, халат — на стул рядом с кроватью, ночные туфли — прямо на коврик у кровати. В одиннадцать без пяти мать отпустит горничную и примет таблетку веронала. А горничная, перед тем как уйти, предупредит отца, который сидит в библиотеке, что синьора готова пожелать ему спокойной ночи, И вот папа входит в мамину комнату. Кажется, мама уже уснула, ее красивое лицо неподвижно, глаза закрыты, худые и бледные руки лежат поверх одеяла, тонкие пальцы скрещены на животе. Папа поцелует ее в лоб, она приоткроет глаза и чуть улыбнется. Она спросит, словно ничего и не знает об отъезде Пьетро:
