Богова делянка - Луис Бромфилд
— Утихомириваю собаку, — сказала она.
— Собаку? — спросил я. — Я не видел никакой собаки.
— Да, сейчас она спокойная. Сейчас она никого не беспокоит. Время от времени мне нужно показать ей палку. — Она смотрела на меня. — А для чего сейчас ложиться спать? Кому захочется сейчас спать, когда столько всего происходит, столько нужно увидеть? Знаешь, раньше жизнь была скучная, глупая. Ты жила в том же доме, в каком родился твой отец, и сыновьям и дочерям твоего отца приходилось нянчить и опекать сыновей и дочерей тех же негров-рабов, а потом ты вырастала и влюблялась в подходящего молодого человека и со временем выходила за него замуж, скорее всего в подвенечном платье своей матери, получив в приданое то же самое серебро, какое получила она; а потом ты еще больше остепенялась и обзаводилась детьми, которых надо кормить, купать и одевать до тех пор, пока не вырастут; а потом ты вместе со своим мужем умирала и вас, может, хоронили вместе, в летний день, как раз под ужин. Глупо, видишь. Но теперь ты сам можешь увидеть все как есть: теперь прекрасно; теперь тебе не надо беспокоиться ни о доме, ни о серебре, потому что все сожгли и растащили; и не надо беспокоиться о неграх, потому что они всю ночь шатаются по дорогам, дожидаясь случая утопиться в самодельном Иордане; и не надо беспокоиться о том, чтоб заводить детей, которых надо купать, кормить и одевать, потому что молодой человек может уехать и погибнуть в прекрасных сражениях; и одной тебе даже не нужно спать; тебе даже совсем не нужно спать; значит, все, что тебе осталось, — это время от времени показывать собаке палку и говорить: «Благодарю тебя, господи, за ничто». Понятно? Так-то. Теперь вот они прошли. И ложись-ка ты лучше спать, чтобы нам завтра пораньше выехать. Чтобы пробиться через них, потребуется немало времени.
— А ты сейчас не ляжешь? — сказал я.
— Еще нет, — сказала она. Но мы не двинулись с места. И тогда она положила руку мне на плечо. — Послушай, — сказала она, — когда вернешься домой и увидишь дядю Джона, попроси, чтобы он разрешил мне приехать и вступить в его отряд. Скажи ему, что я умею ездить верхом и, может, сумею научиться стрелять. Ладно?
— Да, — ответил я, — и я скажу ему, что ты смелая.
— Правда? Я об этом не задумывалась. Во всяком случае, это неважно. Просто скажи ему, что я умею ездить верхом и что не знаю усталости. — У меня на плече лежала ее рука и ощущалась тонкой и твердой. — Сделаешь это для меня? Попроси, Байярд, чтоб он разрешил мне приехать.
— Хорошо, — ответил я. А потом добавил: — Надеюсь, он тебе разрешит.
— Я тоже надеюсь, — сказала она. — А теперь назад, в постель. Спокойной ночи.
Я вернулся на свой тюфяк, а потом — в свой сон; и опять меня тряс и будил Денни; к восходу мы вновь были на дороге; рядом с повозкой ехала на Боболинке Друсилла. Но недолго.
Мы почти сразу увидели пыль, мне даже показалось, что я уже чувствую их запах, хотя расстояние заметно не сократилось, потому что они двигались почти с той же скоростью, что и мы. Мы их и после не догнали, как невозможно догнать прилив. Ты просто все идешь и идешь и потом вдруг видишь: вокруг тебя нечто, оно уже под тобой и поглощает тебя, словно какая-то неторопливая и безжалостная сила, осознавшая наконец твое присутствие, выпустила свои усики, свои щупальца, чтоб схватить и беспощадно потащить тебя за собой. Поодиночке, парами, группами, семьями начали появляться они из леса, впереди, поодаль и сзади нас; они заняли и скрыли из виду всю дорогу, точь-в-точь словно прорвавшиеся полые воды, скрыв от глаз сначала колею, а потом и колеса повозки, в которой ехали мы; и обе наши лошади, так же как и Боболинк, медленно прокладывали дорогу вперед, среди массы голов и плеч — мужчин и женщин, с младенцами на руках, и тащивших за руку детей постарше, и стариков и старух на самодельных костылях и с палочкой, и совсем дряхлых, которые сидели у обочины и даже взывали к нам, когда мы проезжали; одна старуха даже плелась рядом с фургоном, держась за его бок, и умоляла Бабушку дать ей хоть перед смертью взглянуть на реку.
Но по большей части они на нас не смотрели. Нас все равно что и не было. Мы даже и не просили их нас пропустить, потому что глянем на их лица и уже ясно, что нас и не слышат. Пока еще они не пели, просто торопились, и лошади медленно проталкивались между ними, среди незрячих, ничего не видевших глаз на лицах, покрытых запекшейся пылью и по́том, медленно и пугающе пробивались среди них, будто двигались вверх по течению по самой середине реки, забитой сплавным лесом, и повсюду пыль и этот их запах, и под зонтиком, который держит Ринго, сидит, вытянувшись в струнку, Бабушка в шляпе миссис Компсон, и вид такой, словно ей все больше и больше становится тошно, и уже полдень, хотя мы и имели об этом понятия не больше, чем о том, сколько проделали миль. Потом мы вдруг очутились у реки, где их отгоняла от моста кавалерия. Сначала был просто звук, словно от ветра, раньше хоронившийся, что ли, в самой пыли. Мы даже и не догадались, что это, пока не увидели: Друсилла удерживает, осаживает Боболинка, ее лицо, серое и маленькое, обращено к нам над облаком пыли, рот открыт и тоненько кричит:
— Берегитесь, тетя Роза! Ой, берегитесь!
Все мы словно бы одновременно услышали его — мы, кто в фургоне и верхом, и те, что вокруг, покрытые запекшейся пылью и потом. Они испустили какой-то протяжный, воющий звук, и я почувствовал, как повозка вся целиком оторвалась от земли и стремительно понеслась вперед. Увидел, как в какой-то миг наши лошади, старые и до того заморенные, что у них ребра можно пересчитать, встали на задние ноги, а в следующий — в постромках повернули вбок, и как Друсилла, чуть-чуть наклонясь, напряженная, словно взведенный курок пистолета, сдерживает Боболинка, увидел под конями мужчин, женщин и детей, и мы почувствовали, как повозка проезжает по ним, и
