Филипп Эриа - Семья Буссардель
Постепенно она приобрела полную власть над этой параличной старухой, тем более что оставила за собой исключительное право разрешать ей какие-нибудь удовольствия, баловать ее лакомствами, благодаря чему можно было заставить это жалкое существо, дошедшее почти до животного состояния, делать усилия, необходимые для сохранения последних остатков здоровья.
- Осторожнее, тетушка, осторожнее! - говорила она небрежно-суровым тоном, каким никогда не говорила со своими детьми. - Не надо так жадно кушать. Спокойнее, а то опять подавитесь и вам не дадут компоту.
Или же заявляла:
- Если хотите, чтобы вам нагрели грелкой постель, сначала покажите нам, как вы хорошо принимаете слабительное.
Больная стонала, охала, немного противилась, но в конце концов всегда подчинялась: ведь она была во власти своей племянницы. Даже аббат Грар, все более дряхлевший, теперь лишь изредка появлялся у своей духовной дочери.
Шла неделя за неделей. Тетя Лилина худела, слабела, стала совсем маленькой. И странное дело: вместе с жизненными силами у тети Лилины убывала и злоба, что почти утешало родных в их семейном горе.
В новом состоянии тети Лилины с ней можно было вести некое подобие разговора; она говорила монотонно и отрывисто, спотыкаясь на самых обычных словах, но мысль ее развивалась последовательно, и, казалось, у больной еще сохранилась память. Однажды она указала госпоже Буссардель на шкаф, стоявший в ее спальне, и попросила достать оттуда старые альбомы с ее рисунками.
- Мне хочется их пере... перелистать, - сказала она.
- Но вы утомитесь.
- Мы их пере... перелистаем вместе, - Вам очень хочется?
- Очень, дитя мое.
Госпожа Буссардель подошла к шкафу, достала оттуда альбом и вновь села у постели, положив альбом себе на колени. Больная протянула здоровую руку, но племянница крепче прижала к себе альбом; тетя Лилина видела хорошо знакомый переплет из зеленого полотна с золотым тисненым узором во вкусе 1830 года.
- Минуточку, тетушка, одну минуточку! У нас с вами есть еще маленькое дело.
- Что такое... дитя мое? - спросила тетя Лилина, думая, что, вероятно, ей уже пора принимать какие-нибудь пилюли.
- Вы не помните одного нашего разговора? Вы тогда так и не захотели сказать мне то, что вам известно о некотором обстоятельстве!..
И говоря это, Амели следила за тетушкой Лилиной; та не отвечала, но слушала внимательно, в ее глазах, хотя один глаз всегда был теперь полузакрыт, Амели заметила проблеск ясного сознания, как это случалось, когда больная чувствовала себя лучше.
- Ну вот, пора вам решиться все сказать, тетушка. Ведь мы с вами жили дружно до сих пор, не правда ли? Я хорошо за вами ухаживаю?
- Да, да.
- Очень рада. Если вы хотите, чтобы мы и дальше жили в добром согласии, вы должны сегодня без всяких упрашиваний избавить меня от сомнений, которые вы сами же и вызвали, тетушка.
- Что... что вы хотите... знать?
- То, что вы сами знаете про Викторена.
- Про Викторена?.. Но я больше вашего ничего не знаю...
- Нет, тетушка, знаете.
Положив альбом на колени, госпожа Буссардель, сидевшая напротив парализованной старухи, взяла ее за руки и впилась взглядом в ее глаза, словно хотела ее загипнотизировать.
- Поглядите мне прямо в лицо и скажите: вы вправду ничего не знаете?
- Ничего... не знаю... дитя мое.
- Можете поклясться? Спасением своей души?
- Поклясться не могу... Я веру... веру... верующая... Зачем мучаете меня?.. Я плохо себя чувствую.
- Тетушка, до тех пор пока вы не перестанете упрямиться, мы разговор не кончим. Я ведь не уступлю. Я твердо решила добиться от вас интересующих меня
Наступило молчание. Госпожа Буссардель выжидала, чтобы ее слова дошли до притупившегося сознания старухи, Наконец больная сказала чуть слышно:
- Я не смею этого говорить... Только я одна должна знать... Мне не дано... дозво... дозволения.
- Как! - воскликнула Амели, догадавшись из этих слов, что духовник запретил ее благочестивой родственнице говорить, и мысль, что кому-то постороннему известны их семейные тайны, в которые она сама до сих пор еще не может проникнуть, прибавила ей решимости... - А если я дам слово, что все буду держать в секрете? - спросила она. - Это еще что такое? Кто там? К нам нельзя.
Старушка горничная, постучавшаяся к ним, сказала через дверь, что пришел аббат Грар, хочет навестить барышню.
- Нельзя! - ответила Амели. - Мадемуазель Буссардель сегодня не принимает,
- Впустите... впустите его! - взволнованно залепетала тетя Лилина.
Госпожа Буссардель взглянула на нее, потом, приняв какое-то решение, поднялась, положила альбом на круглый столик и вышла из комнат, затворив за собою дверь.
- Господин аббат, я очень сожалею. Тетушка сегодня не принимает. К ней нельзя.
- Надеюсь, ничего серьезного?
- Нет, конечно. Но сегодня ей назначены некоторые процедуры... Право, очень жаль, что вы напрасно потрудились...
- Ничего, ничего... Это не имеет значения, сударыня, не имеет значения, - миролюбиво ответил аббат Грар и, не настаивая, потащился к выходу. - До свидания, сударыня! Всего хорошего, сударыня!
- Ни под каким предлогом не беспокойте нас, - сказала госпожа Буссардель горничной, когда аббат удалился, и, вернувшись в спальню тети Лилины, заперла дверь на ключ.
Вышла она из комнаты, когда уже стемнело.
- Уложите сейчас же тетушку в постель, - сказала она горничной, - мне кажется, она утомилась.
Забившись в глубокое кресло, свесив голову набок и полузакрыв глаза, старуха бормотала что-то бессвязное. Племянница, уже надев шляпку и собравшись уходить, подошла к ней, пощупала ей пульс, по-видимому, он не вызвал у нее беспокойства. Затем она наклонилась и поцеловала больную.
- Спокойной ночи, тетушка!
Старуха ответила только жалобным стоном, на который госпожа Буссардель не обратила никакого внимания. Прислонившись бедром к столику, где так и остался лежать уже ненужный альбом, она застегивала перчатку и спокойно давала горничной указания относительно ухода за больной ночью.
Вечером за обедом она сообщила своим домашним, что тетя Лилина все в том же положении и нет никакой надежды, что ее состояние улучшится, а следовательно, необходимо нанять для нее сиделку.
Все семейство дружным хором восславило мудрость этого решения. Никто из родственников никогда не оспаривал постановлений Амели, а кроме того, Буссардели, по мере их умножения и роста благоденствия, все с большим философским спокойствием относились к болезням и даже к смерти членов своего клана. Привязанность, соединявшая их, была столь безлична, направлена на весь буссарделевский лагерь, так мало имела оттенков и избранников, что утрата одного из близких становилась для них все менее горькой; наличие остальных родственников тотчас же давало их душам благотворное успокоение. Только обратившись к уже далеким временам начала столетия и становления их семейства, можно было бы найти у Буссарделей истинную скорбь об утраченных близких.
- Завтра утром, - сказала Амели, - я попрошу Карто де ла Шатра срочно прислать нам надежную сиделку. Каролина, вы будете завтра днем дома?
- Если нужно, буду, дорогая.
- Окажите мне, пожалуйста, услугу, примите эту женщину и передайте ей, чтобы в понедельник утром (завтра ведь воскресенье) она явилась на улицу Нотр-Дам-де-Шан. Я сама ей дам все указания и представлю ее больной. Но завтра днем я не свободна: мне надо сделать множество визитов, которые я бесконечно долго откладывала.
На следующий день, выехав из дому после завтрака, она приказала отвезти ее на вокзал Сен-Лазар.
- Возвращайтесь домой, - сказала она кучеру. - За мной приедете сюда к шести часам вечера.
Она села в первый же поезд, отправлявшийся в Версаль, вышла из вагона в третьем часу дня и, помахав зонтиком, подозвала извозчика, поджидавшего седоков на стоянке у вокзала.
- Извозчик, в Шеней. Почасно.
- Как ехать прикажете? Через долину Сент-Антуан, мимо Трианона?
- Кратчайшей дорогой.
Лошадь была запряжена в коляску. В защиту от летнего солнца у экипажа имелся тиковый верх с бахромой из помпончиков, - он мог бы напомнить госпоже Буссардель о ее свадебном путешествии на юг Франции.
При въезде в Шеней извозчик повернулся на козлах и спросил у Амели, где она желает сойти.
- Поезжайте на площадь.
На площади она подозвала проходившего мимо крестьянина.
- Голубчик, подойдите-ка!
Крестьянин подошел, снял шляпу
- Можете вы мне показать, где живет здешняя жительница, по имени Туанон?
- А вы, сударыня, не знаете, как ее девичья фамилия или фамилия ее мужа?
- Нет, этого не знаю. Знаю только, что ее зовут Туанон и что она родственница Браншу.
- Браншу-то я хорошо знал, а только они все перемерли. Из ихней родни остались одни Мальфоссы. А Мальфоссы живут в верхнем конце. Поезжайте той дорогой, что идет на Сель, - сказал он извозчику, - как доедете до кузницы, сверните влево, а потом все прямо, до фермы Мальфоссов: она стоит как раз перед спуском в долину.
