Богова делянка - Луис Бромфилд
— Хвораю я, вот и отстала, — сказала она. — Все ушли и бросили меня.
— Муж твой с ними? — спросила Бабушка.
— Да, мэм, — сказала женщина. — Все там.
— Ты чья? — спросила Бабушка. На это женщина не ответила. Сидела на корточках в пыли, скрючившись над младенцем, и все. — Если я дам тебе поесть, ты повернешь назад и пойдешь домой? — сказала Бабушка. Та по-прежнему не отвечала. — Ты же видишь, что не можешь поспеть за ними, а они не собираются тебя ждать, — сказала Бабушка. — Хочешь помереть здесь на дороге, чтоб тебя сарычи склевали?
Но та даже не посмотрела на Бабушку; просто сидела на корточках, и все.
— На Иордан мы идем, — сказала она. — Иисус доведет меня дотуда.
— Полезай в фургон, — сказала Бабушка. Та влезла; села на корточки, точь-в-точь как на дороге, держа младенца и ни на что не глядя — просто скрючилась, подобрав под себя ноги, и в лад с подпрыгивавшей и раскачивавшейся из стороны в сторону повозкой перекатывалась с одной ягодицы на другую. Взошло солнце; спустившись по пологому склону холма, мы поехали через иссохшую пойму.
— Здесь я сойду, — сказала она.
Бабушка остановила повозку, и та сошла. Тут не было ничего, кроме густых зарослей кипариса и камедного дерева с густой порослью кустарника, все еще хранившей тень.
— Ступай домой, девочка, — сказала Бабушка. Та стояла, и все. — Дай сюда корзинку.
Я подал корзинку, она открыла ее и протянула женщине кусок хлеба с мясом. Мы поехали дальше; начался подъем. Когда я оглянулся, она все стояла на том месте, сжимая ребенка и хлеб с мясом, который ей дала Бабушка. На нас она не смотрела.
— Что, другие тоже в пойме? — спросила Бабушка Ринго.
— Да, мэм, — сказал Ринго. — Нагнала-таки их. Только, по моему умению, ночью, должно, обратно потеряет.
Мы поехали дальше; поднялись на холм, перевалили через гребень. Когда я на этот раз оглянулся, дорога была пуста. Стояло утро шестого дня.
2
Под вечер того же дня мы опять поехали под гору; в окруженье длинных вечерних теней и нами же поднятой пыли повернули — и на бугре я увидел кладбище и мраморную колонну на могиле дяди Деннисона; в кедраче ворковал голубь. Ринго снова спал в повозке, натянув на лицо шляпу, но, стоило мне заговорить, тут же проснулся, хотя говорил я негромко и не с ним.
— Вот и Хокхерст, — сказал я.
— Хокхерст? — переспросил он и сел. — А где та твоя железная дорога? — Это уже на коленях и взглядом выискивая что-то, что ему нужно найти, чтобы сравняться со мной, а что это такое — нужно догадаться, когда он это увидит, по одним лишь рассказам. — Где она? Где?
— Тебе придется обождать, — сказал я.
— Да я вроде как всю жизнь ее дожидался, — сказал он. — По моему умению, дальше ты скажешь, что янки и ее куда-то угнали.
Солнце садилось. Потому что вдруг я увидел, как оно ударило прямо в глаза в том месте, где должен был стоять дом, только никакого дома там не было. И я не удивился; это я помню; мне только стало жаль Ринго, потому что (тогда мне только что стукнуло четырнадцать), раз уж дом исчез, значит, и железную дорогу они должны были забрать, ведь всякий скорее на железную дорогу позарится, чем на дом. Мы не остановились; просто посмотрели мирно на тот же холмик пепла, на те же четыре почерневших и голых трубы, торчавших на солнце, как у нас. Когда мы подъехали к воротам, по дорожке навстречу бежал кузен Денни. Ему было десять; он подбежал к повозке с совершенно круглыми глазами и уже открытым, готовым завопить ртом.
— Денни, — сказала Бабушка, — ты знаешь, кто мы?
— Да, мэм, — сказал кузен Денни. И, глядя на меня, завопил: — Пойдем поглядим!
— Где твоя мать? — спросила Бабушка.
— В хижине Джингуса, — ответил кузен Денни, даже не взглянув на Бабушку. — Они сожгли дом! — вопил он. — Пойдем, поглядишь, что они сделали с железной дорогой.
Мы пустились бегом, все трое. Бабушка что-то крикнула, я обернулся, положил в фургон зонтик и крикнул ей в ответ: «Да, мэм!» — и побежал дальше, нагнал на дороге кузена Денни и Ринго, и мы взбежали на холм, и тогда открылась она. Когда мы с Бабушкой были здесь прежде, кузен Денни показывал мне железную дорогу, только он был еще такой маленький, что Джингусу пришлось его нести. Это была самая прямая штука, какую мне только доводилось видеть, бежавшая прямо и спокойно по длинному, пустынному коридору, прорубленному средь деревьев, полная солнца, как вода в реке, только прямее любой реки, шпалы подогнаны ровно, гладенько и аккуратно, и свет, словно на двух паутинках, играет на рельсах, убегающих прямо вдаль, так далеко, что даже и не видно. И с этими двумя ее ниточками, — которые, кажется, не выдержали бы, если бы по ним хоть что-то проехало, бежавшими прямо, и быстро, и легко, словно набирая скорость, чтобы совсем оторваться от земли, — вид у нее был чистый и аккуратный, как во дворе за хижиной Лувинии, когда она подметет там утром в субботу.
Джингус знал, когда приходит поезд: он держал меня за руку, на другой его руке сидел кузен Денни, мы стояли между рельсами, и он показывал нам, откуда придет поезд, а потом показал в одном месте колышек, что он вбил в землю, — когда на него ляжет тень от засохшей сосны, будет слышно свисток. И мы вернулись на то место, и стали наблюдать за тенью, и потом услышали его; он засвистел, свист стал быстро становиться все громче и громче, и Джингус пошел к полотну, снял шляпу и держал в вытянутой руке, повернувшись к нам лицом, и его рот кричал: «Теперь глядите! Глядите!» — даже когда из-за поезда мы не могли расслышать его. С грохотом налетел он и — мимо; прорубленная средь деревьев река заполнилась дымом, шумом, искрами, ходуном ходящей медью, а потом опять опустела, и по пустынному полотну, подпрыгивая, точно живая, скакала вслед за ним только старая шляпа Джингуса.
То, что я увидел на этот раз, походило на груды черной соломы, сваленной через каждые несколько ярдов, мы вбежали в прорубленный коридор и увидели, где они повыворотили шпалы, собрали в кучи и подожгли. Но кузен Денни все кричал и кричал:
— Пойдем поглядим, что они с рельсами сделали!
Те валялись там, среди деревьев, будто взяли каждую рельсу
