Богова делянка - Луис Бромфилд

Я взял зонтик, а Ринго растянулся в фургоне и прикрыл глаза шляпой.

— Позовешь, как будем подъезжать к Хокхерсту, — сказал он. — Чтоб не пропустить железную дорогу, про какую ты мне говорил.

Так он и ехал следующие шесть дней — растянувшись в фургоне, спиной на его дне, и прикрыв шляпой глаза; спал или, когда наступала его очередь, держал над Бабушкой зонтик, не давая спать мне разговорами о железной дороге, которой он не видел, а я видел, когда на рождество меня возили в Хокхерст. Так уж повелось у нас с Ринго. Были мы почти одного возраста, и Отец всегда говорил, что Ринго чуть посмышленей меня, но между нами это было не в счет, не больше, чем разница в цвете кожи. В счет было то, что увидел или сделал один из нас, чего не довелось другому, и с того рождества я шел впереди Ринго, потому что видел железную дорогу, локомотив. Только сейчас я понимаю, что для Ринго это было нечто гораздо большее, хотя ни одному из нас долгое время не представлялось подтверждения нынешнему моему убеждению, и, даже когда таковое представилось, мы об этом не догадались. Ринго вроде тоже это чувствовал, и железная дорога, мчащийся локомотив, который он надеялся увидеть, словно бы служили олицетворением этого: движения, жажды движения, которая уже ударила в голову его соплеменникам, еще более темная, чем они сами, безотчетно влекомые миражем, мечтой, ярким призраком, к которому устремились и которого не могли знать, потому что ничего такого в их наследии не было, ничего даже в памяти стариков, которые могли бы сказать другим: «Вот оно — то, что мы обретем»; ни он, ни они не могли знать, что это такое, хотя оно уже существовало — один из тех необъяснимых, но непобедимых импульсов, которые время от времени возникают среди народов, заставляя людей подняться с места, и, отвергнув безопасность и изведанность своей земли и своего дома, пуститься в путь, неведомо куда, с пустыми руками, почти вслепую, не видя ничего, кроме надежды и рока.

А мы все ехали, небыстро. Или, может, казалось, что медленно, оттого, что мы заехали в край, где будто совсем никто не живет; за весь тот день мы даже не видели ни одного дома. Я не спрашивал — Бабушка не говорила, просто сидела под зонтиком в шляпе миссис Компсон, лошади шли шагом, и нас даже обгоняла нами же поднятая пыль; через некоторое время Ринго и тот привстал и огляделся.

— Не туда заехали, — объявил он. — Тут и не живет никто, а не ездят и подавно.

Но через некоторое время холмы кончились, дорога пошла прямая и ровная; вдруг Ринго как завопит:

— Берегись! Обратно эти идут — этих забирать!

Тут мы тоже увидели: в стороне, к западу от нас, медленно двигалось — слишком медленно для верховых — облако пыли, и потом дорога, по которой мы ехали, под прямым углом уперлась в большую широкую дорогу, которая вела прямо на восток, как железная дорога в Хокхерсте, когда мы с Бабушкой ездили туда до войны; совершенно неожиданно я ее вспомнил.

— Это дорога в Хокхерст, — сказал я.

Но Ринго не слушал: он смотрел на ту пыль; теперь повозка остановилась, лошади понурили головы, нас опять нагнала наша пыль, а с запада к нам медленно приближалось большое облако пыли.

— Не видите, что ли, — эти идут? — завопил Ринго. — Правьте отсюдова!

— Это не янки, — сказала Бабушка. — Янки уж побывали здесь.

Тогда мы тоже его увидели — сожженный дом, как наш, три трубы над холмиком пепла, потом мы увидели белую женщину и ребенка, которые смотрели на нас из стоявшей позади хижины. Бабушка посмотрела на большое облако пыли, потом — на пустую широкую дорогу, которая вела на восток.

— Вот куда, — сказала она.

Поехали дальше. Казалось, мы двигались теперь еще медленнее, чем прежде; позади нас — то облако пыли, по обеим сторонам — сожженные дома и хлопкоочистительные машины, поваленные заборы и белые женщины и дети — мы так ни разу и не увидели ни одного ниггера, — которые смотрели на нас из хижин ниггеров, где они теперь жили, как мы у себя; мы не останавливались.

— Несчастные, — сказала Бабушка. — Как жаль, что нам нечем поделиться с ними.

На закате мы свернули с дороги и устроили привал; Ринго все оглядывался.

— Что там оно такое ни было, мы его обогнали и от него ушли, — сказал Ринго. — Никакой пыли не видать.

На этот раз мы спали в фургоне, все трое. Не знаю, сколько тогда было времени, только я внезапно проснулся. Бабушка уже сидела в повозке. Мне была видна ее голова на фоне веток и звезд. И вот все мы трое сидим в фургоне — прислушиваемся. По дороге приближались они. На слух похоже — человек пятьдесят. До нас доносились звуки их торопливых ног и словно задыхающийся шепот. Это не было пение в полном смысле слова, для этого ему недоставало громкости. Просто какой-то звук, дыхание, что-то вроде приглушенного шелестящего песнопения, и ноги, быстро шуршащие в глубокой пыли. Я и женщин слышал тоже; а потом вдруг я почувствовал запах.

— Ниггеры, — прошептал я. — Ш-ш-ш-ш, — прошептал я.

Нам их не было видно, и они нас не видели, может, они даже и не смотрели, просто шагали во тьме с торопливым задыхающимся гулом, шли себе дальше. А потом встало солнце, и мы тоже поехали дальше по той большой, широкой, пустой дороге, мимо сожженных домов, хлопкоочистительных машин и заборов. Раньше мы словно ехали по земле, где никто никогда не жил, теперь — словно по земле, где все умерли в один и тот же миг. В ту ночь мы трижды просыпались, сидя в повозке во тьме, слушали, как по дороге шли ниггеры. В последний раз это случилось под утро, мы уже покормили лошадей. На этот раз двигалась огромная толпа, и по звуку было похоже, что они бегут, словно им приходилось бежать, чтоб успеть до света. Потом они удалились. Мы с Ринго снова взялись за упряжь, когда Бабушка сказала:

— Погодите. Тихо.

Она была совсем одна, и мы слышали ее тяжелое дыхание и плач, а потом мы услышали другой звук. Бабушка стала спускаться с повозки.

— Упала, — сказала она. — Вы оба запрягайте лошадь и выезжайте.

Когда мы повернули на дорогу, женщина, похоже, сидела на корточках у обочины, прижав что-то к груди, оказалось — младенца, нескольких