Последний дар утраченного рая. Поэты русской эмиграции 1920–1940-х годов - Оксана Вениаминовна Смирнова
Это редкость: прекрасную красную розу,
Ожидая отход, проглотить паровозу.
И по вкусу пришлося сияние роз,
Как разбойник в лесу, засвистел паровоз.
На стеклянном, огромном, бездомном вокзале
Мне три красные искры в ладони упали,
Зажимая ладонь, было больно до слез —
Мне прожгло мое сердце сияние роз.
«Я умираю бессловесно…»
Посвящается К. Д. Померанцеву[5]
Я умираю бессловесно,
Как умирает скот.
Теперь давным-давно известно:
Так умирал народ.
На сердце каждого солдата
Приколот Богом алый бант,
Но почитается за брата
Солдатом русский эмигрант.
В раю с войною будет тесно —
Апостол шепчет у ворот —
Но этот умер бессловесно,
Как умирал народ!
Ирина Кнорринг
(1906–1943)
«Россия! Печальное слово…»
Россия! Печальное слово,
Потерянное навсегда
В скитаньях напрасно суровых,
В пустых и ненужных годах.
Туда – никогда не поеду,
А жить без нее не могу.
И снова настойчивым бредом
Сверлит в разъяренном мозгу:
«Зачем меня девочкой глупой
От страшной, родимой земли,
От голода, тюрем и трупов
В двадцатом году увезли!»
1933, Париж
Мыши
Мыши съели старые тетрадки,
Ворох кем-то присланных стихов.
Мыши по ночам играют в прятки
В сонном сумраке углов.
Мыши съели письма из России,
Письма тех, кого уж больше нет,
Пыльные огрызочки смешные —
Память отошедших лет.
Мыши сгрызли злобно и упрямо
Все, что нам хотелось сохранить:
Наше счастье, брошенное нами,
Наши солнечные дни.
Соберем обгрызенные части,
Погрустим над порванным письмом:
Больше легкого, земного счастья
По клочкам не соберем…
Сделает иным, ненастоящим
Этот мир вечерняя заря.
Будет в окна падать свет мертвящий
Уличного фонаря.
Ночью каждый шорох чутко слышен,
Каждый шорох, как глухой укор:
Это гложат маленькие мыши
Все, что было до сих пор.
1931
«Я люблю заводные игрушки…»
Я люблю заводные игрушки
И протяжное пенье волчка,
Пряди русых волос на подушке
И спокойный огонь камелька.
Я люблю в этом тихом покое,
После бешеной сутолки дня,
Свое сердце, совсем ледяное,
Хоть немножко согреть у огня.
Я люблю, когда лоб мой горячий
Тронет ласково чья-то ладонь.
А в углу – закатившийся мячик
И бесхвостый, облупленный конь.
Позабыв про тоску и усталость,
Так легко обо всем говорить…
Это все, что мне в жизни осталось,
Все, что я научилась любить.
1934
«Темнота. Не светят фонари…»
Темнота. Не светят фонари.
Бьют часы железным боем где-то.
Час еще далекий до зари,
Самый страшный час – перед рассветом.
В этот час от боли и тоски
Так мучительно всегда не спится.
Час, когда покорно старики
Умирают в городской больнице.
Час, когда, устав от смутных дел,
Город спит, как зверь настороженный,
А в тюрьме выводят на расстрел
Самых лучших и непримиренных.
1942
Анатолий Штейгер
(1907–1944)
«Мы говорим о розах и стихах…»
Мы говорим о розах и стихах,
Мы о любви и доблести хлопочем,
Но мы спешим, мы вечно впопыхах, —
Все на бегу, в дороге, между прочим.
Мы целый день проводим на виду.
Вся наша жизнь на холостом ходу,
На вернисаже, бале и за чаем.
И жизнь идет. И мы не замечаем.
1928
«Неужели навеки врозь…»
Неужели навеки врозь?
Сердце знает, что да, навеки.
Видит все. До конца. Насквозь.
Но не каждый ведь скажет: «Брось,
Не надейся» – слепцу, калеке…
1936, Париж
«В сущности, так немного…»
В сущности, так немного
Мы просим себе у Бога:
Любовь и заброшенный дом,
Луну над старым прудом
И розовый куст у порога.
Чтоб розы цвели, цвели,
Чтоб пели в ночи соловьи,
Чтоб темные очи твои
Не подымались с земли…
Немного? Но просишь года,
А в Сене бежит вода
Зеленая, как всегда.
И слышится с неба ответ
Не ясный. Ни да, ни нет.
1930
«Слезы… Но едкие взрослые слезы…»
Слезы… Но едкие взрослые слезы.
Розы… Но, в общем, бывают ведь розы —
В Ницце и всюду есть множество роз.
Слезы и розы… Но только без позы,
Трезво, бесцельно и очень всерьез.
«Не до стихов… Здесь слишком много слез…»
Не до стихов… Здесь слишком много слез,
В безумном и несчастном мире этом.
Здесь круглый год стоградусный мороз —
Зимою, осенью, весною, летом.
Здесь должен прозой говорить всерьез
Тот, кто дерзнул назвать себя поэтом.
«У нас не спросят: вы грешили…»
У нас не спросят: вы грешили?
Нас спросят лишь: любили ль вы?
Не поднимая головы,
Мы скажем горько: – Да, увы,
Любили… Как еще любили!..
Юрий Мандельштам
(1908–1943)
«Ну что мне в том, что ветряная мельница…»
Ну что мне в том,
