телесным взором, но его духовный взор как бы подымал его над всем этим, и оно исчезало для него; ему стоило, казалось, сделать один шаг — и он оставил бы все земное далеко позади себя. И вот он стоял посреди ликующей природы такой растерянный, задумчивый и, несмотря на всю внушительность своей фигуры, комичный: как не улыбнуться при виде богача, не знающего, что делать со своим богатством? С другой стороны, его положение можно было назвать даже трагическим, так как он не видел из него никакого исхода. Но вот была создана женщина. Она ничуть не затруднилась вопросом, что ей нужно и можно было делать, она сразу знала, за что ей взяться, и без всяких проволочек, подготовок и приготовлений немедленно приступила к делу. Это было первое утешение, ниспосланное человеку. Она приблизилась к мужчине, детски-радостная, детски-невинная, прелестная и трогательная; она приблизилась с единственной целью утешить его, облегчить его душевное томление и тоску, причины которых она не понимала и уничтожить которые и не считала себя в силах; она хотела только помочь ему скоротать тяжелый срок земного испытания. И что же? Ее непритязательное утешение стало для мужчины величайшей радостью в жизни, ее невинное умение коротать время скрасило ему жизнь, ее детская игра придала его жизни глубочайший смысл. Женщина понимает все земное, начиная с глубочайших причин и кончая мелочами, поэтому она так и прелестна, поэтому-то каждая женщина прелестна, поэтому-то она так очаровательна, как ни один мужчина, так счастлива, как не может и не должен быть ни один мужчина, поэтому-то она находится в такой гармонии со всем бытием, в какой никогда не находится мужчина. Можно сказать, таким образом, что ее жизнь счастливее жизни мужчины: умение удовлетворяться земным, конечным бытием может сделать человека счастливым, стремление к бесконечному — никогда. Можно сказать также, что она является существом более совершенным, нежели мужчина: уметь объяснить хоть что-нибудь — все больше, нежели уметь только гоняться за объяснениями. Женщина объясняет и отвечает на все вопросы, касающиеся земного, конечного существования, мужчина только гоняется за ответами на вопросы о бесконечном. Так оно и должно быть, и у каждого из них есть свои печали и горести: женщина рождает в болезнях детей, мужчина страдает, рождая идеи. Но женщина не знает страха сомнений и мук отчаяния, выпадающих на долю мужчины, не потому, что совсем чужда идей, а потому, что получает их, так сказать, из вторых рук. И вот именно потому, что женщина объясняет таким образом значение всего земного, конечного, она играет в жизни мужчины важнейшую роль, исполненную глубочайшего значения, но не внешнего, а внутреннего, как роль корня, который прячется в тиши и глубине земли. Вот почему я так и ненавижу все эти безобразные речи об эмансипации женщины. Боже избави нас от осуществления этой нелепости. Не могу сказать тебе, с какой болью я останавливаюсь на мысли о возможности ее, не могу высказать, с каким страстным озлоблением, с какой ненавистью отношусь к дерзким ее проповедникам. К величайшему моему утешению, эти умники не «мудры, как змии», но в большинстве случаев круглые дураки, пустая болтовня которых не может принести серьезного вреда. … Да, если бы змий мог ввести дочь Евы в новое искушение, мог возбудить в ней желание испробовать вкусный на вид, но отравленный внутри плод эмансипации, если бы зараза эта распространилась дальше и коснулась, наконец, моей жены — моей любви, моей радости, моего утешения и прибежища, корня моей жизни, — тогда мое мужество было бы сломлено вконец, свободная сила и страсть души уничтожены, смяты, и мне оставалось бы только воссесть посреди площади и плакать — плакать без конца, как плакал тот художник, любимое творение которого обезобразили настолько, что он не мог даже вспомнить, что же оно изображало.
Но нет, этого не должно, не может быть, — сколько бы ни старались дурно направленные умы и глупые люди, не имеющие никакого представления о том, что значит быть мужчиной, о его преимуществах и недостатках, и никакого понятия о совершенстве кажущейся такой несовершенною женщины! Найдется ли хоть одна женщина, которая была бы настолько ограниченна, тщеславна и пуста, чтобы поверить в возможность стать более совершенным существом, если она постарается возможно ближе подойти к типу мужчины, исказив свой собственный; возможно ли, чтобы нашлась такая, которая не поняла бы, насколько она, напротив, проиграет, если поддастся искушению? … Ни один обольститель не подготавливает более глубокого падения женщины, чем эти проповедники эмансипации, — стоит женщине хоть чуть поддаться их убеждениям, и она вполне в их власти, она не может уже быть для мужчины ничем, кроме добычи его страстей, — тогда как прежде могла быть для него всем. Эти проповедники и сами не знают, что творят; не умея быть истинными мужчинами и вместо того чтобы научиться этому, они стараются испортить и женщин… — оставаясь какими-то полулюдьми сами, они хотят обратить в таких же уродов и женщин.
Но пора нам вернуться к моему герою. Как сказано, он вполне заслужил свой титул; тем не менее я предпочту в будущем называть его другим, более дорогим для меня именем — моим другом. Я назову его своим другом вполне искренне и в то же время еще с бо́льшим удовольствием назову себя его другом. Видишь, жизнь снабдила его даже таким «предметом роскоши», как друг! Ты, может быть, думал, что я обойду дружбу молчанием, не стану выяснять ее этического значения, ты полагаешь, пожалуй, что дружба и не имеет никакого этического значения, сиречь не входит в область моего рассуждения, посвященного вопросам этики. Тебя может также удивить то обстоятельство, что я только теперь завожу речь о дружбе, тогда как дружба — первая мечта юности, и никогда душа так не жаждет дружбы, как именно в первую, лучшую, пору юности; по-твоему, мне, конечно, следовало бы начать речь о дружбе пораньше, прежде чем «мой друг» успел связать себя священными узами брака. Я мог бы, в свою очередь, ответить тебе, что обстоятельства жизни сложились для моего друга вообще несколько необычно и что ему до сих пор еще не приходилось испытывать такого влечения к другому человеку, которое можно было бы назвать дружбой. Затем я мог бы прибавить, что это обстоятельство как нельзя больше мне на руку, так как я намерен был заговорить о дружбе лишь под конец, далеко не признавая за ней такого этического значения, как за браком. Подобный ответ мог бы, однако, показаться тебе неудовлетворительным: можно ведь возразить, что подобное
