Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский
— Что же вы, Ксения Михайловна, не расскажете о себе, — спросил он, — о своих увлечениях, думах? У вас их всегда так много.
Она опустила глаза, сорвала желтенький цветок и бросила в воду.
— Как-нибудь расскажу; приходите на лодке кататься, ну, хоть сегодня вечером. Кстати, увидите наших. Сейчас они все спят. Мама все о вас спрашивала: она так вас любит.
Они сидели рядом, почти не говорили, смотрели на речку, вдаль. Виднелись небольшие деревянные дома, зеленые палисадники у самой воды, кудрявые березы и стройные тополя, отдаленные колокольни...
Барсов простился скоро и пошел домой другой дорогой, прямо по берегу. Он оглянулся назад раза два и видел Ксению Михайловну у стены ослепительно-белого дома. Она стояла вся в золотых лучах. Ее косынка развевалась по плечам от ветра.
Барсов шел, сбивая палкой листья, погоняя перед собою камушек. Ему было досадно на себя за эти два часа, проведенные с Ксенией Михайловной. «Господи! Какого я ей вздору наговорил, и как напыщенно, без системы, тупо... И наверное, я ей показался человеком, у которого сумбур в голове. И как это неуместно, — так вот, с места, и бух. От нее ничего не узнал, наболтал чепухи и ушел, точно удовлетворенный. Довольно, дескать, с тебя. Как глупо, как глупо! И что за кавардак у меня на душе теперь. Вот кругом свет, тепло, нега, спокойствие — хорошо, кажется, и не нужно ни о чем думать!.. Брошу!»
Но он все-таки думал, и ему вдвойне было досадно на то, что он и здесь, вдали от Петербурга, после трудных и утомительных экзаменов, целого года работы, не может освободиться от назойливых дум.
«Вот я иду, наслаждаюсь ленью, комфортом, потом пообедаю, задеру ноги на диван и буду слушать, как жужжит муха за спущенной шторой. Фу, какая подлость! И так всю жизнь. Учился четыре года казуистике и болтовне, жил на деньги отца, не знал нужды и не узнаю — за ту же болтовню деньги платить будут... Целую жизнь болтать, лежать на диване и есть! Боже, как это нелепо, нелепо, смешно и подло!..»
После обеда, когда он действительно лежал, задравши ноги на диван, его мысли на минуту оставили его. Но его душой овладела какая-то апатия, скука. Потом он вспомнил Ксению Михайловну в ее розовой кофточке, с открытой шеей. И ему опять стало досадно на себя. «Что она теперь обо мне думает! И зачем я так кипятился, не давал ей времени говорить? Глупая рисовка! Надо проще жить. Тут почти деревня — отдыхать надо. Если все время думать, с ума сойдешь...»
Он полежал часа два, потом побродил по двору, почитал газету, а когда спустился вечер, опить направился к Семеновым.
ΙV— Ну, скажите сами, Ксения Михайловна, разве это жизнь? Вы поглядите кругом, поглядите на воду, на берега, на деревья, на небо... Везде какой-то сон, тупое спокойствие, лень...
Лодка медленно подвигалась вперед, чуть слышно и плавно — навстречу луне, меланхолически улыбавшейся на ясном небе. Деревья казались черными, не шевелились: ветра совсем не было. Окна домов красными четырехугольниками вырезывались среди листвы. Пейзаж был написан двумя или тремя красками, не более. Отражение луны в воде почти не колебалось. Черные тени... вдали силуэт моста... Кругом ни звука...
— Вы видите, все спит, — повторил Барсов, — и днем спало, и так до конца веков будет спать.
— Чего же вы, наконец, хотите, Владимир Иванович, бури, вакханалий, плясок?
— Не вакханалий и не плясок. Я жизни хочу, Ксения Михайловна, такой жизни, чтобы все спешило, горело нетерпением, стремилось вперед с энтузиазмом, а не с развальцем и через пень-колоду, как мы живем. Если бы вы знали, чего мы можем достигнуть; только бы нам встряхнуться! Поймите: мы ползем черепашьим шагом. Работают только в столицах и в некоторых больших городах. Провинция спит.
— Нет, вы клевещете на свою родину, Владимир Иванович, теперь только и говорят о том, как мы быстро идем вперед.
— Кто говорит? Кто? Скажите на милость. Да мы в десять раз скорее шли бы, кабы не лень, порочная, проклятая лень... В ней наша погибель!
Он оборвал речь. Они оба замолчали надолго. Барсов сидел как на горячих угольях. После того, что он наговорил в этот день, ему было не по себе, почти стыдно. «И чего я подпрыгиваю, — злобно думал он, — чего я рвусь, как голодная собака на цепи. Утром слова путного не сказал, тут опять... Когда это кончится?.. Нет, я положительно сумасшедший!»
— Ксения Михайловна! Запретите мне раз навсегда говорить чушь! — внезапно раздражившись, вскрикнул он и направил лодку на берег.
Девушка опустила весла, но лодка по инерции мягко врезалась в песок.
— Что с вами?.. — испуганно спросила она.
Лодка стояла в тени, недалеко от моста. Под мостом было темно и мрачно, и воды не было видно. А по ту сторону она
сверкала белизной, переливалась, как расплавленное серебро. Было слегка сыро и сильно пахло тополем.
— Что с вами? — повторила Ксения Михайловна.
Барсов неровными шагами перешел через несколько скамеек, покачнулся и сел рядом.
— Господи! — взволнованно сказал он. — Разве вы не видите, как я кривляюсь, как я неестествен! Ну, что я вам говорю сегодня целый день? Мне просто стыдно. Куда девались наши славные разговоры, простые, последовательные? Неужели я вам не кажусь сумасшедшим? Я устал, — произнес он упавшим голосом, — экзамены меня подкузьмили. Я рисуюсь перед вами и самим собою. Когда я шел от вас, я приказал себе бросить эти глупые мысли. Ну, живут люди и живут
