Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

Он уже смеялся, успокоенный, что сознался перед Ксенией Михайловной в своей болезни, что теперь уже не посмеет вернуться к «проклятым вопросам» и будет говорить просто.

Девушка дотронулась до его руки и сказала с кокетливой улыбкой:

— Вы странный: я вас не узнаю... Разве теперь об этом нужно думать?

— О чем же?

— О поэзии, о красоте, о чем угодно, наконец, только не об уголовном праве.

— Вы смеетесь надо мной — спасибо, так меня, хорошенько!

Ксения Михайловна пересела на весла, и лодка поплыла обратно. Луна была позади Барсова. Блестящая полоса исчезла. Красные четырехугольники казались ярче. Отражения фонарей дробились в воде. Ксения Михайловна говорила:

— Вы нервный, — она растянула это слово, — приходите к нам почаще, я вас отучу, мы будем беседовать, как раньше...

— Да, раньше, бывало... — задумчиво сказал Барсов.

— Ну, вот и теперь.

— Эх, Ксения Михайловна, трудно вернуть прошедшее. Когда-то я был не такой. Вы, надеюсь, помните того мечтательного юношу, немного помешанного на красоте и поэзии? Ведь он вам надоедал? Признавайтесь.

— Нет, зачем же? Добрые друзья не надоедают. Вот что, Владимир Иванович, в самом деле бросим-те наши скучные темы, расскажите-ка лучше о своей жизни, да побольше и поподробней.

— С начала или с конца? — с улыбкой спросил он.

— Как хотите.

Она сильно гребнула веслами раза два, потом опустила руки. Ее лицо было освещено луной. Газовая косынка слегка прикрывала одну щеку и серебрилась. И Барсову вдруг захотелось говорить спокойно, ровно и непременно много, так, чтобы речь лилась без остановок, чтобы ум почти не следил за течением фраз, не напрягался.

Он начал говорить о жизни в Петербурге, об университете. Ксения Михайловна слушала внимательно, старалась грести неслышно, а он смотрел ей в лицо и говорил все более и более мечтательно и мягко. Звук его голоса, отражаясь от водной поверхности, принимал музыкальный оттенок. Барсов незаметно перешел с университета на гимназические времена. Он вел постепенную летопись воспоминаний от последней зимы до детского возраста. Он говорил о чистом и безмятежном спокойствии отроческой души, о теплой вере и сладких мечтах, о свежих чувствах, и ему казалось, что он и сам становится мальчиком. Глаза Ксении Михайловны блестели. Барсову хотелось говорить, говорить, только бы она слушала его без конца. В его сердце вместе с воспоминаниями вливалось какое-то особенное чувство. Это чувство как будто ласкало его. Он смотрел ей в глаза и вспоминал, как он любил ее; так же, как и сейчас, ездил с ней на лодке, дрожал от волнения, изнемогал от любви. И ему казалось, что вместе с Ксенией Михайловной ему внимают и лунный свет, и мрачные, сонные деревья, и легкие постройки, задернутые зеленой дымкой. Ему стало хорошо, и голос его звенел...

Было уже поздно. Они сидели в лодке, против белого дома с белой черепичной крышей, недалеко от потонувшего моста. Лодка стояла между двумя деревьями, которые сплетали над ними холодные ветви. Было светло и тихо-тихо. Город спал. Красные четырехугольники исчезли. Луна стояла высоко, сделалась голубоватой и маленькой. Небо прозрачно... звезд почти не видно...

Барсов начинал увлекаться. Ксения Михайловна закрыла лицо косынкой, повернулась к нему в профиль, чуть-чуть двигала одним веслом по воде.

А он говорил:

— Знаете, теперь мне все равно, как вы отнесетесь ко мне, — тогда я с ума сошел бы от признания, а теперь я спокойно говорю, что вас люблю. Сейчас люблю, вы понимаете — в эту минуту. Надолго ли? Не знаю. И не к чему знать. Может быть, завтра возненавижу. И Бог вас знает, зачем мы с вами встречаемся. Десять лет моей жизни соединены с вами. Сколько раз я забывал вас, сколько раз мы ссорились, расходились. И снова нас сталкивала судьба. Как это странно и хорошо. Я вас ненавидел несколько раз и еще больше любил. Этот год я о вас ни разу не вспомнил. А сегодня, в два-три часа во мне опять проснулось чувство. Вы играете какую-то особенную, фатальную роль в моей жизни. В нашем знакомстве, ей-богу, есть что-то... роковое. Бог вас знает!.. Я думаю, что мы очень скоро разойдемся, а потом меня снова потянет к вам. И на этот раз вы меня не прогоните. Ни за что!

Она обернулась к нему, ударила веслом по воде изо всех сил и крикнула:

— Владимир Иванович! Не смейте этого говорить — я вас не понимаю. Вы... вы больной человек, вы бредите.

Он сказал совершенно спокойно:

— Я? Брежу? Нисколько... Я страшно спокоен, я никогда не был так смел. Я чувствую себя, как во сне. Я не боюсь вас. «Человеку все позволено», слышите? И я хочу быть счастливым. Я хочу упиться счастьем, Ксения Михайловна!

В его голосе послышалась странная решимость.

— Что? — спросила она серьезно.

— Я вас люблю.

— Merci.

— Я обожаю вас.

Она не знала, что сказать.

Он перешел через скамейку и взял ее за руку, повернул к себе, заглянул в лицо.

— Я опять люблю тебя, — вдохновенно говорил он, — страстно люблю, до сумасшествия. Ты не поверишь, каждый мой нерв бьется какой-то особенной, огромной, невероятной любовью к тебе. Неужели тебе не передается эта любовь? Ты не можешь не любить меня.

Он притянул ее к себе, страстно прижался губами к ее губам. Она оцепенела от неожиданности. Ее губы были холодны как лед. Барсов целовал