Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский
Наконец она выпрыгнула на берег и побежала к калитке. Он догнал ее. И он увидел при свете месяца ее гневное лицо, блестящие от слез глаза.
— Вы... вы... я не знаю, не нахожу имени вам. Я вас ненавижу. Вы — сумасшедший человек! Уйдите прочь!.. Скажите на милость: целый день вы раздражались, кричали, ломались. Бог знает что говорили... Я думала, вы успокоились, и вот... Да что же это такое! Господи! Я ничего не понимаю. Стыдитесь! Вы мне гадки. Фи... какой вы нервный, раздражительный, больной... Вы противный!! Отправляйтесь в Петербург... лечиться, — прибавила она брезгливо.
Она взялась за ручку калитки. Он стоял молча. Порыв прошел бесследно. Слова Ксении Михайловны отдавались в ушах. Но он был спокоен. Состояние было тупое, равнодушное.
— До свиданья, — лениво сказал он и зевнул.
Она уже была к нему спиною и вдруг обернулась. Ее лицо выражало одно удивление.
— До свидания, — спокойно повторил он, — простите меня... — вы совершенно правы, я и в самом деле... Я не понимаю, что со мной такое? Какой-то сон, мираж... Прощайте, я пойду спать. Завтра я уеду на Кавказ. Забудьте мой... припадок.
Калитка захлопнулась.
Барсов шел домой, стучал палкой по тротуару и тумбам.
В его мозгу путались впечатления дня: густой и беспорядочный сад с желтыми дорожками, солнце, резкие тени, канавки, розовая кофточка, газовая косынка... Потом...
СТЕПНЫЕ ГОЛОСА
Когда Нечаев ехал за Волгу в знакомый хуторок Грибовских, все ему казалось исполненным тех тайных обаяний и призывов, которых он не понимал и чуждался... Сначала Волга, в нежных и прозрачных вечерних красках, серебристо-голубая недвижная вода, узенькие зеленые островки, от которых веяло сонной тишиной и негой, девственно-розовые пятна заката — говорили ему о сладких утехах земной любви и неотравленном счастье. Потом и степь, казалось Нечаеву, вся дышала любовью и точно раскрыла объятия — вся разметалась и замерла мечтательно, и сдержанно-страстным шепотом манила слиться с собой. И слышался Нечаеву в давно знакомых степных звуках какой-то новый, томный женский голос: «Я любима...» Он даже не дивился, что снова охвачен чарами и снова ищет души и чувства там, где нет их. И ему было странно, что он спокоен, не волнуется, как всегда, от созерцания природы, не ищет объяснений и разгадок, и на минуту ему почудилось, что он владеет какой-то тайной. Он улыбнулся и еще раз перечитал письмо, полученное утром от Шурочки Грибовской.
«Послушайте, странный вы, смешной человек! Когда вы угомонитесь? Папочка передавал мне, что вы неисправимы. Чего это вы изволили наговорить ему прошлый раз в городе, да еще просили скрыть от меня? Как будто я не знаю, не привыкла!.. Наверное, опять о ненужности, пустоте и бесцветности жизни. Удивительная новость! Вот удаляйтесь больше от мира, зарывайтесь в книги — еще не то заговорите. Серьезно и окончательно прошу вас, Вадим Петрович, бросьте вы ваши жалобы. Вы задаете себе непосильные вопросы. Вы просто очумели в вашем противном городишке. Ей-богу, на свете все пока благополучно. А вот вы — скажу вам вашими же словами — слишком уж объективны, слишком далеки от настоящей, или, как вы иронически выражаетесь, «самодовлеющей» жизни. Право, жить не так уж скучно. Вот приезжайте к нам в степь — увидите сами. Как вам не грех забывать своих старых друзей? Приезжайте сегодня.
Ваша Шурочка».Опять письмо, как и в первый раз, показалось Нечаеву натянутым, выдуманным и фамильярным. Он ехал по степи, огибал круглые пологие холмы, то видел, то не видел багрового шара солнца. И степь меняла свои цвета. То она казалась темно-красной, огненной, вся искрилась, и было в ней тепло и как-то весело и уютно, а то вдруг становилась темной, сырой и неприветливой, шепот ее усиливался, и в радостном ее томлении уже слышалась скрытая грусть. Пошли озера... Вода, гонимая легким ветерком, бежала мелкой сероватой рябью, и два-три розовых облачка над нею от этого были еще неподвижней и задумчивей. Лошади неслись рысью, и слышался их ровный дружный топот.
Скоро показался хутор. Один дом, самый большой и высокий, как-то резко, острым углом выдался в степь и еще издали обрисовывался своею резьбою, шпицами и петушками. У входа в сад, примыкавший к дому, Нечаев уже давно заметил фигуру Шурочки в белом платье.
— Здравствуйте, мечтатель! — протяжным, дрогнувшим голосом произнесла она, выходя ему навстречу.
Солнце уже зашло, и Шурочка в бледных вечерних сумерках показалась Нечаеву похудевшей и томной. Ее голова и плечи были закутаны в белый пуховый платок, от которого пахнуло теплом, когда Нечаев наклонился к ней, здороваясь. Два локона черных волос выбились наружу, пояс был на боку и платье сильно примято, как будто Шурочка половину дня пролежала одетая в постели.
— А мне сегодня что-то нездоровится! — сказала она с ленивой грацией, оставляя в руке Нечаева свои маленькие горячие пальцы.
Встретились тихо и дружески и вместе прошли через сад к открытой террасе, откуда светился огонь. Михаил Владимирович, отец Шурочки, отставной полковник, прямой и стройный как юноша, с бритым подбородком и бравыми гусарскими усами, встретил их на ступеньках и сказал:
— Добро пожаловать, пане! Вив лямур[38] и тому подобное!.. Давайте чай пить...
На террасе стоял стол с кипящим самоваром и горели свечи в круглых стеклянных колпаках. Пили чай. Шурочка, бледная, подолгу не сводила глаз с Нечаева. У ней были длинные полуопущенные ресницы, от которых ее глаза казались матовыми, как черный бархат. Нечаев был спокоен и больше молчал. Полковник ораторствовал, громко крякал, как будто собирался произнести тост, подмигивал то
