Карен Бликсен - Современная датская новелла

В коридоре был телефон, я набрал номер, мне ответил женский голос, и я начал свою повесть. Но женщина перебила меня, заявив без обиняков, чтобы из этой истории я выпутывался сам, и в трубке раздались гудки.

Я вернулся к припадочной, она хныкала, не выпуская моей руки и умоляя меня не уходить.

Я сказал, что поймаю такси, а потом зайду за ней.

Я бегом пустился вниз по лестнице, скорей на улицу, прочь, прочь отсюда, и меня переполняло мучительное облегчение.

Мне надо было бы вернуться, поднять ее со стула и проводить на пристань, но зачем это, если она вовсе не хочет в Швецию?

А вдруг с ней случится припадок на набережной, сбежится народ, явится полиция, а она будет с отчаянием твердить: «Не уходи, не уходи»?

Ее увезут в больницу, и мне придется изложить события минувшей ночи и то, что она рассказывала о себе, а вдруг она все это сочинила, а вдруг это такое же вранье, как первая история, которую она нам преподнесла?

Хотя нет, вряд ли, я же своими глазами видел шрамы.

Я уходил, ноги сами несли меня домой, я смертельно устал, я не мог даже оглянуться.

Вид людей, сломленных непоправимо, тех, кто не вынес страданий, причиняемых нами друг другу, приводит меня в отчаяние.

Будь я Иисус Христос, обладай я божественной силой, я бы стер шрамы с ее тела, очистил ее душу от унизительных воспоминаний, влил в нее бодрость, да с избытком, так что она могла бы передвигаться без посторонней помощи.

А я гладил ее и угостил картошкой с мясом.

ТОСКА

© Gyldendal Publishers, 1983.

Перевод С. Тархановой

Суббота.

Прислушиваюсь: не зазвенит ли на улице ваш молодой смех. Прислушиваюсь: не застучат ли по лестнице твои сабо. Высматриваю вас из окна.

Я купил цветы и еще горшочек с молочаем, поставил его на низкий голубой столик. И две зеленые свечки зажег.

От изразцовой печи веет теплом. Две отбивные дожидаются вас и мороженое. В блюде орехи, бразильские, земляные. И бутылку белого вина я припас, и две баночки пива. И еще сахар, хлеб, масло и молоко, апельсины и шоколадку, грушу для Тины.

Я всюду вымыл полы, столы и столики. Весь мусор, весь хлам снес на помойку. И окна вымыл.

Долго-долго ждал вас в тишине, но вы не пришли.

Воскресенье.

В печке гудит огонь. За окном уже мгла, и дождь припустил. Один и тот же привычный шлягер без конца доносится сверху. Три стихотворения написал я для тебя. Сложил листки в аккуратную стопку.

Сменил белье на постели и за всеми делами думал, как я люблю тебя и что я одинок и в тоске. Слушал, как стучат капли по стеклам окон. Вино я почти все выпил. Но отбивные остались. И подмывает съесть грушу: она же росла на дереве, в одном из садов моей родины.

Дождь по-прежнему хлещет, и ветер метет по улице, но я выйду и в дождь и ветер. Куплю конверт, куплю марку, чтобы завтра тебе принесли почту с моими стихами. Почтальон подойдет к твоей двери, близко-близко, может, он даже услышит ваши голоса.

Еще два-три месяца — и к вам придет весна, и потеплеет солнце.

Перестук деревянных сабо на улице. Я мигом бросаюсь к окну — мимо идет мужчина, несет на плече ящик с пивом. Мне бы только вас обеих обнять.

Вторник.

Крупные капли дождя падают с неба, из туч. Люди — ногами, машины — колесами месят грязь.

Ничего не надо — только теплую твою руку на моей груди. Только слышать твое дыхание.

Только бы сонная твоя ножка легко касалась моей ноги.

Целовать тебя спящую, гладить твое лицо, теплые твои руки; ласкать стройные ноги, гладкий, как мрамор, живот. Трогать твои ребра, носить тебя на руках, чувствовать, как ты крепкими руками обвила мою шею. Ты моя жизнь. Я люблю тебя.

Помню туфли стоптанные твои; твои платья, почти всегда не по росту; любимую твою уху; наши беседы о музыке, литературе; наши прогулки.

Наше молчание — тихими поздними вечерами. Занавеску, за которой спит и просыпается наша дочурка; ножки ее, столь похожие на твой.

Помню радость мою: как я обнимал вас обеих — на кухне, в коридоре и в комнате, у зеркала, когда вы гляделись в него вдвоем.

Тело твое хочу целовать, груди твои и руки, всю тебя — с головы и до ног. Хочу видеть, как ты зеваешь, обнажая ровные зубки; хочу любоваться вздернутым носиком, столь милым моему сердцу.

До сих пор на тахте, на одежде моей я нахожу длинные светлые волоски — твои, моя женщина.

Среда.

Прекрасная женщина, с кожей бархатистой, как персик, как тоскую я по тебе, но ты ушла от меня, ты далеко. Утро сейчас, свет льется с неба. Пять часов только, и свет тихий, покойный. Не слышно людей, и моторов не слышно, только голуби заворковали уже. Свет растекается над домами. Скоро уже загрохочут станки на заводах — грохот ударит по нашим ушам.

Как странно, что тебя нет рядом со мной в постели. Моим рукам не дано тебя ласкать, а ты не можешь коснуться моей груди. Моим губам уже не прильнуть к твоему рту.

Я всегда жду тебя. Все рад бы тебе отдать.

Среда. На часах 13.40.

Я заснул на тахте. Разбудил меня громкий голос соседки. Она с жаром бранила своих детей. Этих прелестных крошек, что в положенный срок сменят нас на наших рабочих местах и возьмут на себя заботу о наших пенсиях.

Две недели скоро, как я не видел тебя.

Наверно, душа у тебя поет. И тебе я не нужен.

Зеленый свитер на мне, связанный тобой, он весь в длинных светлых твоих волосах. Откуда у тебя столько волос?

Я наскучил тебе всем этим ворохом слов.

Наскучил нескончаемой исповедью, лавиной чувств.

Пишу так, словно жду, что ты меня услышишь. Хуже нет докучливой страсти, когда человек решил сбросить цепи. Вдруг ты даже не читаешь писем моих? Вдруг они просто надоели тебе?

Сущий ад у меня в душе.

Нет, я должен тебе написать про деревья, которыми мы любовались; про тишину, меня обступившую: она обнажает во мне один за другим твои лики.

Твое лицо, улыбки твои внезапные, радость твоя, что передавалась мне. Лицо твое, спящее во тьме, такое бледное, потерянное по утрам. Лицо твое, отныне такое далекое. Лицо твое в моих снах так кротко улыбается мне…

Лицо твое, губы твои — я несу их в себе.

Рад бы отдать тебе всего себя в угаре восторга, близкого к боли; в порыве самоотдачи, мучительной до слез. Слова проклятые.

Помнишь ту ночь, когда я назвал тебя глупою и вздорной бабой? Знаешь ведь: ничего этого я не думал. Просто иногда я такой — грубый, несносный.

Люблю тебя, люблю.

Пятница.

Любимая.

Твержу это слово, но отзвука нет. Твержу его по ночам, во хмелю, в черных провалах сна, в одинокой тоске обнимая чужую женщину.

Я одинок. Но ты являешься мне во сне и пляшешь на стенах.

Любимая. Твержу это слово, но отзвука нет.

По вечерам я читал тебе чудесные стихи, я открыл тебе Сесара Вальехо.

Я украшал комнату твою цветами, а твое тело — одеждой, носил тебя на руках. Я любил тебя глубокой, живой, горячей любовью. Как часто гладил я твое сонное лицо, ласками осыпал все твое прекрасное тело.

Я читал тебе «Вечереющие поля» — великие провидческие строки Хорхе Луиса Борхеса.

Я угощал тебя плодами и вином. Я посвятил тебе уйму стихов. Мечты и мысли мои о тебе, воплотившись в печатные строки, заняли бы целую книжную полку, не меньше. А сколько улиц мы обошли вдвоем, тесно прижавшись друг к другу, и я смотрел, как ложатся на твое лицо белые хлопья снега.

Я восхищался красотой твоего тела, ленивой грацией твоих движений. Я ранил тебя насмешкой, презрением, равнодушием. Трижды, обезумев от ревности, я поднимал на тебя руку. Я видел, как ты рыдала, и самозабвенно, отчаянно я сам рыдал над тобой.

Я читал тебе «Ворона» Эдгара По — строки, навевающие ужас.

Я любил тебя, я люблю тебя. Ты смеялась и плакала из-за меня. Всю жизнь твою я перевернул. Твои руки трогал я, твою грудь. И гладил твои стройные бедра.

И склонялся над тобой, и лицо мое багровело от страсти.

Я целовал твои уши, они влажнели от поцелуев. Жизнь кипела в тебе. И во мне.

Рядом с тобой я мечтал стать другим человеком, стать лучше.

Я читал твои стихи и хвалил тебя.

А сейчас я страдаю без меры, я озлоблен и нем, и болен тоской, и жестоко унижен.

За все зло, что я сделал тебе, нынче настала расплата.

Скоро, скоро уже сюда хлынет свет — свет, приносящий жизнь, свет, который обступит, согреет и всем побегам даст рост. Свет — лучшая из поэм.

Я люблю тебя. Что толку от всех моих слов?

Суббота. Ночь.

Вернулся домой с мокрых улиц; от смеха, праздника — и одиночества. Не знаю, возможна ли между людьми любовь.

Был хмель долгий и хмель короткий, были музыка, танцы и развлечения. Всю ночь видел я пляшущих, всю ночь видел, как пьют и курят, как в тесноте трутся тела, и я задумался: в чем суть любви и в чем природа влечения? Я пил, смотрел на других, разговаривал, обуреваемый вихрем чувств, и все это время видел одну тебя, одну тебя среди пляшущих.