Карен Бликсен - Современная датская новелла
Вернувшись домой, я застаю в кухне пятерых ребят, которые пялят глаза на мощную струю, дугой бьющую из окна. Я выгоняю их вон.
Во дворе стайка ребятишек окружила струю и подставляет под нее руки. Им очень весело: наконец-то происходит что-то новенькое. Я начинаю вытирать пол, чтобы вода не протекла в квартиру подо мной. Я успеваю покончить с этим, и только тут является водопроводчик, он тащится в подвал перекрыть воду. Он отсутствует целую вечность, потом возвращается, вода хлещет все так же, он снова спускается, крикнув мне на ходу, что, наверное, закрутил не тот кран. Наконец вода перестает бить. Возвращается чертов слесарь и за десять минут ставит новый кран и трубу: все в порядке.
Облегченно вздохнув, я решаю сходить в пивную подкрепиться рюмочкой. Через десять минут туда звонит пекарь и сообщает, что в его квартире потоп, он требует, чтобы я немедленно пришел. Я бегу домой и встречаю пекаря в подъезде. Он ругается и возмущается. Мы поднимаемся в мою квартиру, но там все в порядке. Я объясняю, что повернул трубу так, чтобы вода выливалась в окно. Пекарь кричит, что, мол, вот этим-то ты и нарушил всю систему и вода стала заливать нижние этажи.
Мы спускаемся ниже этажом и звоним. Никого нет дома. Пекарь пытается проломить дверь, но она сработана на совесть, и это ему не удается. Мы спускаемся к пекарю. Он по телефону вызывает слесаря, а мы пока выпиваем по бутылке пива. Говоря о потопе, он сильно преувеличил, лишь несколько капель медленно стекают по стене у него в кухне.
Пекарь тут же заговаривает о возмещении убытков, он оценивает их по меньшей мере в триста крон, и раз уж я как писатель все равно гребу деньги лопатой, мне ничего не стоит уплатить эту сумму. Говорится это тоном грубоватой шутки, но он и на самом деле так считает.
Приходит слесарь и отпирает дверь. Мы проникаем в квартиру. Жилец недавно развелся, и это заметно; в раковине полно грязной посуды, в комнатах кавардак. В одной комнате стоит гимнастический велосипед: наш сосед, по-видимому, несмотря ни на что, старается не терять форму. Одичавшая кошка бродит по квартире, подходит то к нам, то к своей пустой миске. Пекарь открывает холодильник и наливает в миску молока. Кошка бурно лакает.
Из трубы течет тоненькая струйка. Пекарь поворачивает трубу, мы вытираем пол и кухонный стол. Я обещаю оплатить расходы и поднимаюсь к своему тюльпану.
Я сажусь в кресло и любуюсь тюльпаном, он радует глаз, но я так разволновался, что не могу усидеть на месте. Мне необходимо выйти из дому, я переодеваюсь в сухое и, украдкой пробравшись мимо двери пекаря, выхожу на улицу и спускаюсь к Сенной площади.
Сейчас самое начало месяца, на площади то и дело рывком останавливается сверкающая машина, и ее владелец выбирает себе девицу. После первого числа — дня получки — в сексуальной сфере наблюдается расцвет. Мужчины преисполнены инициативы, предприимчивости и надежд на будущее, только бы они не так грубо накидывались на девиц. Девицы по большей части очень молодые, и многие из них могут рассказать душещипательную историю.
Прямо на тротуаре валяются пустые шприцы из-под наркотиков.
Я перехожу площадь Центрального вокзала, кто-то окликает меня, я оборачиваюсь — мне навстречу спешит Хеннинг, немного под мухой, с характерной для датчанина печалью на лице. Мы пожимаем друг другу руки.
— Ну, как дела? — спрашивает он.
— Дела — как сажа бела. А у тебя что слышно?
— Моя благоверная ушла от меня и ребенка забрала. Когда родился ребенок, она потребовала, чтобы я бросил пить, а это, как видишь, легче сказать, чем сделать.
— Не повезло же тебе, черт дери, — ответил я, — именно в эти критические времена, когда все остальные так крепко сплотились, теперь ведь мужей, жен и детей просто не оторвешь друг от друга, все как один стали до мозга костей трезвенниками, стали честными, любящими, верными своему долгу, и надо же, чтобы только тебе так не повезло.
Хеннинг устало улыбнулся. Он предложил взять за его счет такси, поехать в «Равелин», посидеть там на террасе и пропустить по рюмочке.
Мы так и поступили, запаслись водкой, и Хеннинг стал плакаться на свою судьбу.
Его девушка только что выучилась на акушерку. Он рассчитывал, что они переедут в какой-нибудь славный, тихий городок в Ютландии, где он будет сидеть дома, нянчить ребенка, содержать в чистоте квартиру, стряпать еду, а по вечерам, когда теплый ветерок шелестит в листве, — писать стихи.
Но когда родился ребенок, жена совсем взбесилась и потребовала от него абсолютной трезвости и пригрозила, что, если он не бросит пить, она от него уйдет, а Хеннинг никак не мог бросить, и вот она уехала с ребенком к своим родителям, а Хеннинг запил уж совсем без удержу.
Мы пили, Хеннинг рассказывал.
С ним приключилась еще одна ужасная неудача. Он пишет стихи уже много лет, но ему еще ни разу не удалось напечататься. И вот какая-то газета объявила конкурс на лучшее стихотворение о любви, и Хеннинг оказался победителем.
На самом деле он просто содрал стихотворную вставку из некоего шведского романа, переделав ее разве что самую малость, но никто этого не обнаружил, его чествовали, он получил денежную премию, у него брали интервью, его физиономия красовалась на газетной полосе, и мы все поздравляли его и желали счастья, полагая, что эта победа послужит трамплином для его карьеры, но тут какой-то начитанный библиотекарь прислал в газету письмо, указав источник стихотворения. И теперь, опасался Хеннинг, его уже никогда и нигде не будут публиковать, ведь из-за него специалисты опозорились перед всем литературным миром, а уж эти-то типы век будут помнить, кто именно выставил их на посмешище. Хотя он вовсе и не собирался никого выставлять на посмешище, он полагал, что поступает вполне законно, обработав то, что он читал и сообщив стихотворению отпечаток собственной личности.
Теперь он совсем перестал писать.
Хеннинг учился на медника, но по нынешним временам спроса на эту профессию нет, и он живет на пособие.
Мы пили, Хеннинг все больше пьянел.
Он тяжело поднялся, сипло сказал: «Пока!» На лице его застыла глубокая печаль. Он медленно вышел из «Равелина».
Я еще немного посидел, допивая свою рюмку и размышляя о том, какая судьба ожидает Хеннинга; я всегда думал, что он в жизни не пропадет, что, излив свою угрюмость в стихах, он наконец от нее отделается. Он никогда не показывал мне своих произведений, я много раз просил его дать мне что-нибудь почитать, но он отнекивался, говоря, что даст мне потом уже изданную книгу.
Я допил рюмку и ушел.
Пройдя немного по улице, я вижу Хеннинга, — он сидит на скамейке и тихо плачет, из носу у него течет кровь. Оказалось, он упал и расшиб нос о гравий. Мы вернулись в «Равелин», пошли в уборную и смыли с него кровь, я попытался его развеселить, он, по крайней мере, перестал плакать.
Я предложил съесть за мой счет по бифштексу.
Мы взяли такси, поехали в какой-то ресторан и заказали еду.
Хеннинг пришел в себя, и что-то похожее на улыбку иногда мелькало на его глупом печальном лице.
Бифштексы исчезли у нас в желудках, и мы снова начали пить водку и пиво. Нам удалось поднять себе настроение до уровня спокойной веселости, и теперь мы сидели и острили по поводу нашей сладкой жизни.
В ресторан, улыбаясь, входит высокая молодая женщина, она целеустремленно направляется к нашему столику и спрашивает, можно ли присесть. Мы говорим, что очень рады: чего нам не хватает, так это женского общества.
Хеннинг заказывает пиво на всех.
Молодая женщина — шведка, она рассказывает, что отец у нее был болен раком желудка, ей приходилось сидеть с ним целыми днями, а сегодня утром он умер, и, чтобы хоть как-то развеяться, она села на катер и приехала в Копенгаген.
Мы с Хеннингом по очереди заказывали пиво на всех, а один раз заказала она, продолжая при этом оживленно рассказывать. Слушая ее, я заметил, что на правой руке у нее, между большим и указательным пальцем, вытатуирована роза. Меня удивило, что она улыбается, говоря о смерти отца, но, возможно, он был мерзавцем и теперь она вздохнула с облегчением. А может быть, это у нее нервное.
В основном ее интересовал Хеннинг, обращалась она все время к нему и в какой-то момент спросила, не найдется ли у него местечка, где она могла бы сегодня переночевать, ведь, по-видимому, трудно получить номер в гостинице так поздно, к тому же это очень дорого, а у нее совсем немного денег с собой.
Хеннинг тут же указал на меня: дескать, у меня есть комната, которой я не пользуюсь, и там есть диван. Он здорово набрался и хотел пойти домой и завалиться спать.
Я предложил ей свой диван.
Она по-прежнему все время обращалась к Хеннингу, а он все больше уходил в себя. Он встал, попрощался, кисло-сладко ухмыльнувшись мне, и вышел вон.
Мы вдвоем сидим молча, потом она начинает рассказывать о своем отце; он всю жизнь проработал на чугунолитейном заводе, наверное, там-то и надышался пылью и всякой пакостью и от этого заболел раком. Ему всего лишь сравнялось пятьдесят пять. Мать тоже умерла, несколько лет назад, у нее был тромб. Брат уехал в Канаду, с тех пор много воды утекло, а о нем ни слуху ни духу.
