Лилия Фонсека - Современная африканская новелла
Затравленную Диуану мучили тяжелые думы. Пока она жила в Дакаре, она никогда не задумывалась над проблемой цвета кожи. Теперь, когда малыши дразнили ее, она стала думать об этом. Она поняла, что здесь она одинока. Ничто не связывало ее с другими. И это приводило ее в уныние, отравляло жизнь, даже воздух, которым она дышала.
Чувства ее притупились, от ее мечты, от ее радости не осталось и следа. Она налегла на работу. Она выполняла одновременно обязанности кухарки, няни, прачки. На вилле поселилась сестра мадам. Диуане приходилось обслуживать семь человек. Вечером, едва коснувшись головой подушки, она засыпала как убитая.
Никогда прежде она не знала, что такое ненависть. Теперь сердце ее ожесточилось. Все окружающее казалось однообразным. Где же эта Франция? — спрашивала она себя. Прекрасные города, которые она видела на экранах кино в Дакаре, диковинные вещи, толпы людей? Для нее народ Франции ограничивался злыми мальчишками хозяев да мсье, мадам и мадемуазель, которые стали совсем чужими. Территория страны простиралась до ограды виллы. Диуана медленно тонула. Белые горизонты сдвинулись и уперлись в цвет ее кожи, который внезапно начал внушать ей беспредельный ужас. Ее кожа. Ее чернота. В страхе она бежала от себя самой.
И в то же время служанка размышляла.
В маленьком мирке ей не с кем было поделиться мыслями, и она подолгу говорила сама с собой. Недавно мсье и мадам взяли ее к родителям мадам в Канн. Они, как всегда, хитрили.
— Завтра мы поедем в Канн. Мои родители никогда не пробовали африканских кушаний. Ты уж покажи, на что способны мы, африканцы, — сказала ей мадам, которая почти нагишом загорала на солнце.
— Да, мадам.
— Я заказала рис и двух цыплят. И смотри не переложи пряностей!
— Да, мадам.
Она ответила «да», но сердце ее сжалось. Десятки раз хозяева таскали ее за собой с виллы на виллу, то к одному, то к другому. У майора — как его все называли — она возмутилась в первый раз. Был званый обед, и гости, какие-то чудаковатые типы, без конца докучали ей, приставали, пока она готовила. Словно призраки, они неотступно стояли за ее спиной. У нее все валилось из рук. Эти странные существа, эгоистичные, извращенные, засыпали ее дурацкими вопросами о том, как негритянки готовят пищу. Но она держала себя в руках.
Когда она прислуживала за столом, женщины продолжали верещать. Они с опаской притронулись губами к первой ложке, но потом с жадностью съели все.
— На этот раз у моих родителей ты должна превзойти себя.
— Да, мадам.
Она вернулась на кухню. Ей вспомнилась любезность мадам перед отъездом. Теперь эта любезность вызывала у нее отвращение. Доброта мадам была корыстной. Ее единственная цель заключалась в том, чтобы связать, опутать Диуану и побольше из нее выжать. Все вызывало у Диуаны омерзение. Прежде, в Дакаре, она собирала объедки со стола мсье и мадам и относила их на улицу Эскарфэ. Она гордилась тем, что работала у «важных белых». Здесь же ей стала противна их пища. Она чувствовала себя бесконечно одинокой. Накопившиеся обиды испортили ее отношения с хозяевами. Она держалась особняком, они тоже. Обменивались только немногими словами, касавшимися ее работы.
— Диуана, сегодня будешь стирать.
— Да, мадам.
— Поднимись наверх, возьми мои комбинации и сорочки «миссье».
Или:
— Диуана, сегодня вечером погладишь белье.
— Да, мадам.
— В прошлый раз ты плохо выгладила мои комбинации. Утюг был слишком горячий. И воротнички сорочек «миссье» подпалила. Надо смотреть, что делаешь!
— Да, мадам.
— Совсем забыла… На сорочке «миссье» и на брюках не хватает пуговиц.
Все бремя работы по дому лежало на ее плечах. Да, еще эта привычка мадам постоянно употреблять в разговоре с ней слово «миссье», даже при гостях. Считая, что служанка ее не поймет, мадам пользовалась ее жаргоном. Это единственное, что она делала с большим старанием. В конце концов все семейство стало, обращаясь к служанке, вставлять злосчастное словечко «миссье». Диуана плохо владела французским и очень страдала от этого, она замкнулась, ушла в себя. После долгих размышлений она пришла к выводу, что на нее смотрят лишь как на полезную вещь, демонстрируют ее как трофей. По вечерам, когда мсье и мадам рассуждали о психологии туземцев, Диуану призывали в свидетели. Соседи обычно говорили: «Эта чернокожая из…» Для себя она не была чернокожей, и их слова ее больно ранили.
Пошел четвертый месяц. Стало еще хуже. С каждым днем Диуана задумывалась все чаще. Работы у нее хоть отбавляй. Всю неделю. В воскресенье мадемуазель обычно приглашала друзей. Это было целое нашествие. Одна неделя кончалась гостями, другая начиналась ими же.
Все теперь было ясно. Почему мадам так хотела, чтобы я поехала с ней? Ее щедроты были корыстными.
Теперь мадам совсем перестала заниматься детьми. Утром она целовала их, и на этом ее обязанности кончались. Прекрасная Франция, где ты? Все эти вопросы теснились в ее голове. Я — кухарка, нянька, горничная, я стираю и глажу, а получаю всего три тысячи африканских франков в месяц. Я обслуживаю семь человек. Зачем я сюда приехала?
Диуана погружалась в воспоминания. Она сравнивала свои родные джунгли с этим мертвым лесом. Он совсем не похож на заросли там, в Казамансе. Воспоминания о деревне, о жизни в общине еще больше отдаляли ее от других. Она кусала губы, жалела, что поехала сюда.
Возвращаясь к действительности, она чувствовала себя вдвойне чужой и ожесточалась. Мысли ее часто обращались к Тиву Корреа. Пьянчужка то и дело приходил ей на память, ее теперешняя жизнь жестоко подтверждала его слова. Ей хотелось написать ему, но она не умела. За время пребывания во Франции она получила всего два письма от матери. Отвечать на них у нее не было времени, хотя мадам обещала ей писать за нее. Могла ли она продиктовать мадам все, о чем думала? Она упрекала себя, злилась на себя, но неграмотность делала ее немой. А тут еще мадемуазель забрала у нее почтовые марки.
Продана… продана… куплена… куплена… повторяла Диуана. Меня купили. Я делаю здесь всю работу за три тысячи франков. Меня завлекли, привязали, и теперь я прикована здесь, как рабыня. Ей некуда было податься. Вечером она открыла свой чемодан, перебрала все вещички и поплакала. Никого это не заботило.
Она продолжала выполнять свою работу, делала все механически, уйдя в себя, как устрица в раковине во время отлива на берегу родной реки в Казамансе.
— Дуна! — позвала ее мадемуазель.
Будто не может сказать Ди-у-ана! Девушку это злило.
Мадемуазель даже превосходила мадам леностью.
«Ступай принеси то-то». «Надо сделать это, Дуна». «Почему ты не сделала того-то, Дуна?» «Могла бы иногда почистить сад граблями, Дуна». Единственным ответом Диуаны на окрики мадемуазель был горящий взгляд.
Мадам пожаловалась на нее мсье.
— Что с тобой, Диуана? Ты больна? — спросил мсье.
С остервенением продолжая работать, она молчала.
— Можешь мне сказать, если что не так. Может быть, ты хотела бы съездить в Тулон? Мне все некогда было, но завтра мы туда поедем.
— Только скажут, что мы ее балуем, — заметила мадам.
Дня через три Диуана мылась в ванной. Потом, три часа спустя, после прогулки, в ванную вошла мадам. И тут же вышла.
— Диуана… Диуана! — закричала она. — Какая ты грязнуля. Могла бы убрать после себя ванную.
— Это не я, мадам. Это дети, да, они.
— Дети! Неправда. Дети аккуратны. Возможно, тебе надоело убирать. Но то, что ты лжешь, как все туземцы, мне не нравится. Я терпеть не могу лгунов, а ты — лгунья.
Диуана молчала, хотя от волнения у нее дрожали губы. Она поднялась в ванную комнату, заперлась. Там ее и нашли.
«В Антибе негритянка, стосковавшись по родине, перерезала себе горло», — напечатали на следующий день газеты едва заметным шрифтом в последней колонке четвертой страницы.
ЭПИТАФИЯ
Диуана,сестренка моя!Ты впервые открыла глазана берегунашей гордой реки Казаманс,чьи величавые водыспешат за черту горизонтаи вливаются в ширь океанапотоком живым.
Диуана,сестренка моя!Сегодня Африку нашуне осаждаютневольничьи корабли —призраки ужасаи безнадежной разлуки.Стенанья закованных братьевне сотрясаютзнойный покой берегов.Но в памяти нашей хранитсяэхо рыданий и стоновтой горькой поры.
Диуана,сестренка моя!Века прошли за векамиЦепи рабства разбиты.Термиты изгрызли остатки старых колодок,ошейников боли,стыда и бессилья.Но до сих пор на нашей землевысятся тюрьмы, где содержали рабов,—монументы кровавой истории,зарубки на камне,которые нам невозможно забыть.
Диуана,сестренка моя!Лучи восходящего солнцазолотят могилу твою.Ее украшают колосьяриса, пшеницы и сорго —подарки нашей земли.
Диуана,сестренка моя!Аромат нашей бруссы[15],огненно-жаркие ночи веселья,поле свое,орошенное потом соленым,не променяет никтона подслащенное рабство…Тоска по отчизне —тоска о Свободе…
Диуана,ты — луч предстоящих рассветов,ты на чужбине погибла,как гибли в цепях наши предки.Тебя обманули,купили руки твои за бесценок.И ты зачахла, как пальма,которую перевезлина пасмурный северс родных берегов Казаманса.
Диуана,наша сестренка!Будет день,и день этот близок,когда мы, африканцы, скажем:«Эти леса, эти поля, эта земля,эти могучие черные мышцы —все это наше,и только наше!»Рыдают наши сердцанад твоей могилой.Но знай,скоро вся Африка будет свободной!Африка будет свободной![16]
СУЛЕЙМАН
