Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

— Нечего и натуживаться, — сказал корнет, — я, как и вы, вероятно, частенько над всем этим думал и имел мужество признать раз навсегда, что это просто-напросто невозможно.

— Как невозможно? Что вы, что вы! — запротестовали Юрди и Крюковский. — Вероятно, существует очень много хороших способов, только в нужную минуту в голову не приходят.

— Вот потому и не приходят, что их нет. В вагонах спрашивают: «Не беспокоит ли вас моя папироса?» — а на улице притворяются остолбеневшими, отступают и говорят, как будто про себя: «Боже мой, какая красота». Вот и все способы.

— Пожалуй, — согласился беллетрист, — хотя я, например, знаю недурной приемчик и даже использовал его один раз. Подошел на Балтийском вокзале к одной хорошенькой и совершенно официально заявил: «Вы слышали, сейчас скончался Константин Иванович?» — «Какой Константин Иванович?» — «Ах ты, Господи, да Бухарцев, знаменитый композитор». А такого и композитора нет. «И какая, — добавляю, — ужасная смерть, нечаянно попал под поезд». Ничего, познакомились. Потом оба смеялись, как ловко это вышло.

— Когда это «потом»? — спросил Глыбович.

— Тише, опять едет, — сказал Юрди, поднимаясь на цыпочки и всматриваясь в даль.

Велосипедистка снова промчалась мимо, но с такой быстротой, что самая коротенькая фраза, пущенная ей вслед, вряд ли могла бы дойти по назначению. Уже одна эта быстрая езда чрезвычайно усложняла задачу, и приятелям ничего больше не оставалось, как поникнуть головой.

— Что ж, господа! — сказал после длинной паузы Крюковский. — Придется потерпеть до зимы, когда каждый из нас сумеет найти случай быть ей представленным где-нибудь на балу или на концерте.

— Ну-у, — протянул Юрди, — тоже нашли, чем утешить. Нет, вы сегодня попробуйте добиться, сейчас. На то вы и беллетрист.

— Что вы ко мне обращаетесь, когда среди нас находится испытанный маэстро по этой части — блестящий гвардейский офицер.

— Офицеру как раз труднее всего, — сказал корнет Глыбович, — еще влопаешься в историю, тогда по головке не погладят.

Прошла минута, другая. Показалась вдали движущаяся огненная полоска головной ленты, потом и вся фигура молодой девушки, слегка наклоненная вперед. И вдруг за несколько сажен до скамейки велосипед почти мгновенно остановился, две красненькие ножки спокойно, рядышком вспрыгнули на песок и, медленно переступая в узком платье, пошли около велосипеда. Головка девушки с капризно приподнятым подбородком уже совсем была повернута в сторону княжеской дачи, рука, не занятая велосипедом, довольно торопливо обмахивала разгоряченное личико красным платком, и вообще не представляло сомнений, что прогулка кончена и что сию минуту, не дойдя до скамейки, очаровательная барышня преспокойно свернет на широкую аллею и скроется в воротах. Но неожиданно она прошла мимо трех не спускавших с нее глаз мужчин, спокойно посмотрела на погоны корнета Глыбовича, на розовые носки Юрди и только тогда стала сворачивать домой.

— Увы, — достаточно грустно и громко протянул беллетрист.

— Не надо, не надо уходить, — с искренним отчаянием вырвалось у Юрди.

— Сумасшедшие! — сдерживая волнение, укоризненно и в то же время одобрительно произнес корнет.

Девушка остановилась, постояла спиной к мужчинам, помахала платочком. Совсем загадочно было ее раздумье, и секунды удлинились для трех оцепеневших приятелей в тысячу раз. Беллетрист, сидевший между Глыбовичем и Юрди, невольно схватил их обоих за руки и, соединенный с ними общим напряжением, выжидательно пожимал им пальцы. Девушка решительно повернула назад. Казалось, все они ошиблись, предполагая, что она слышала их слова, — так непроницаемо было выражение ее закинутого кверху беленького личика и с такой деловитой независимостью шли куда-то мимо ее ножки в красных чулках. И вдруг, глядя прямо в лицо Крюковскому — вероятно, потому, что он сидел посредине, — она остановила велосипед, чуть улыбнулась и сказала с очаровательной простотой:

— Кто-то из вас посоветовал мне не возвращаться домой. Можно узнать, почему?

Все трое встали, как по команде, и корнет Глыбович даже приложил руку к козырьку, но вопрос был задан так неожиданно, в такой категорической форме, и глаза девушки смотрели так загадочно и непонятно, что ни у кого сразу не нашлось слов.

— Виноват, княжна, — сказал наконец корнет Глыбович, — мы очень извиняемся, что до вас долетели неосторожно вырвавшиеся слова...

— Почему княжна? — с некоторым удивлением спросила девушка. — Разве вы думаете... вы знаете, кто я?

— Нам так казалось, — вмешался Юрди, — но это вас ни к чему не обязывает. Вы можете не называть себя. Мы очень сожалеем. Вышло крайне неудачно...

— Почему неудачно? — наивно продолжала девушка. — Я потому и подошла к вам, что мне показалось удачным... После известного размышления, конечно. Ведь вы видели, что я немного подумала, прежде чем вернуться назад... Вы так искренне сожалели о моем уходе. Мне это ужасно понравилось... Разве в этом есть что-нибудь дурное?

— Если не ошибаюсь, княжна, — весело сказал беллетрист, — вы не сердитесь на нас за нашу маленькую вольность. Как это приятно слышать, и как хорошо вы все это выразили. Разрешите в таком случае официально представиться вам.

Поочередно, немного торопясь и толкая друг друга, приятели назвали себя и подержали в руках протянутую им нежную узенькую ручку. Корнет Глыбович почтительно согнул свою и без того сутуловатую спину и указал княжне место на скамье, Крюковский тоже сделал красивый приглашающий жест, Юрди ловко подхватил велосипед, и молодая девушка, совсем как в гостиной, немного смущенная этой торопливой сценой, уселась среди мужчин.