Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

— Мистер Вильям, пора! — повторил он еще строже.

Обезьяна приблизилась к генералу вплотную, увидела страшно знакомый академический знак, орден Владимира с мечами, почувствовала запах «Violette de Раппе», и у нее уже не осталось никаких сомнений. Мгновенно выхватив из кармана стилет, она ударила генерала в левую сторону груди крестообразно пять раз.

Старик рухнул на пол со стилетом в сердце. Калерия вскрикнула и потеряла сознание.

Кандауров вернулся в квартиру своего покойного дядюшки, когда в ней уже находилась полиция, несколько врачей и судебный следователь по особо важным делам. Увидев публику на площадке лестницы, он встревожился и спросил швейцара:

— Что случилось, Александр?

— Да генерала убили, Василий Лукич. Ваша обезьяна убила.

— Ты с ума сошел! Не может быть!

В передней его встретил пристав.

— Какой ужасный случай, — сказал он, — ну, слава Богу, с вами будет легче. Прикажите сдаться вашему зверю. У него больше нет оружия, надеюсь?..

— Боже мой, Боже мой! — как бы не слыша его, говорил Кандауров. — Куда пойти, где лежит генерал?

— Пожалуйте со мною, — отвечал пристав и почтительно взял его под локоть.

Первое, что Кандауров увидел в гостиной, кроме толпы людей с поднятыми кверху головами, — это фигуру мистера Вильяма, сидящую на корточках в углу под самым потолком на карнизе печки.

— Вильям, мистер Вильям! — взволнованно крикнул Кандауров.

Обезьяна радостно зарычала, прыгнула с печки на шкаф, со шкафа на рояль и очутилась около хозяина.

— Вильям, Вильям! — горестно и укоризненно говорил Кандауров. — Как же ты мог это сделать!

Он подошел, взявши за руку обезьяну, к трупу дядюшки, переложенному с полу на диван, и постоял минутку с опущенной головой.

— Да, — сказал он, — это стилет мистера Вильяма, который всегда носил его с собой. Какой ужас, какой ужас!

Калерия, сидевшая поблизости в кресле с компрессом, приложенным к сердцу, и с закрытыми глазами, тихо подозвала Кандаурова.

— Василий Лукич, — произнесла она чуть слышным голосом, какое несчастие... бедный дядюшка... И он еще так любил обезьяну.

— Я ничего не могу понять, — говорил Кандауров, — может быть, мне объяснит кто-нибудь...

— По рассказу вашей родственницы, — вмешался наконец судебный следователь, — покойный генерал прикрикнул за что-то на вашу обезьяну, и та ни с того, ни с сего вынула оружие из кармана и нанесла генералу несколько ран, причинивших смерть. Я полагаю, доктор, — обратился он к самому почтенному из врачей в военной форме, — что оружие это можно изъять из тела покойного Кандаурова для приобщения к протоколу. О том, почему обезьяна носила при себе оружие, своевременно будет задан вопрос ее владельцу. Но как быть с самой обезьяной? — спрашивал он, обращаясь уже к приставу.

— По правде сказать, я затрудняюсь, — отвечал пристав, — на моей памяти это первый случай.

Мистер Вильям как взялся обеими холодными и дрожащими руками за руку Кандаурова, так и не выпускал ее. Близко поставленные, совсем человеческие глаза смотрели на Кандаурова жалобно, вопросительно, прямо в зрачки.

— Этот вопрос разрешается чрезвычайно просто, — холодно произнес Кандауров и, высвободив правую руку, достал из кармана браунинг. — Вот, — сказал он и выстрелил обезьяне в лоб. Все ахнули.

— Действительно просто, — сказал судебный следователь, чуть заметно улыбаясь. — Господин пристав, будьте любезны составить протокол.

КНЯЖНА ДУДУ

По установившейся привычке сначала корнет Глыбович зашел за чиновником удельного ведомства Юрди, а потом они уже вместе разыскали в дворцовом парке молодого беллетриста Крюковского. Тот сидел на своей любимой скамейке неподалеку от дачи светлейших князей X. и держал в руках клеенчатую записную книжку, раскрытую на сорок четвертой странице. Его голубые глаза с длинными лучистыми ресницами, как у дорогой куклы, совсем по-кукольному — удивленно и неподвижно — смотрели немного вверх, неизвестно куда. Сорок три мелко исписанные страницы достаточно исчерпывали накопившийся за два месяца запас наблюдений Крюковского над незнакомой ему до сих пор чиновничьей и военной аристократической средой; летний, изысканный, вылощенный фон ее дачного местопребывания был разработан Крюковским более чем подробно. Значит, можно поставить точку, тем более что фабула романа готова уже давно, а нанизанных на искусную писательскую удочку мелочей хватит на несколько романов.

Какое наслаждение ни о чем не думать, ничего не подмечать и совершенно бескорыстно, по-обывательски, отдаваться всем существом своим этой томной вечерней тишине, этим мягким гобеленовым тонам увядающего парка, этому душистому и теплому хмелю уже осенних испарений. Вот блестят в чуть заметной дымке тумана золоченые львы, олени, кентавры, украшающие нижнюю террасу дворца, пестреют роскошные ковры цветников, белеют омываемые водой ступени мраморной круглой беседки, и тут же рядом удивительно нежно серебрятся обвисшие до земли ветви столетних ив. Все это вместе с башенками, гротами, мостиками, искусственными холмами, мраморными и чугунными диванчиками, статуями и фонтанами отлично запротоколено на страницах записной книжки и надолго сфотографировано памятью. Несколько дней можно со спокойной совестью отдыхать.

Высокий, слегка сутуловатый Глыбович и маленький Юрди, подкравшись, долго стояли позади скамейки и жестами спрашивали друг друга, пугать или не пугать приятеля-беллетриста, и наконец решили, что надо испугать.

— Ага-га-га! — крикнули они разом, схватывая Крюковского за