Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

— Я искренне рада, господа, — заговорила княжна. — Мне было в последнее время ужасно скучно.

— Ваша семья, кажется, почти вся за границей? — спрашивал корнет. — Ваши братья и сестры?..

— Мои сестры? — задумчиво переспросила она. — Да, они за границей... Вот какая у меня все-таки к вам просьба: пусть наше знакомство останется в тайне между нами четырьмя. Не рассказывайте о нем никому.

— Конечно, конечно, — отозвались все трое.

— Нет, правда, господа, — мне до сих пор ни разу не пришлось раскаяться в столь свободном выборе знакомых, но... Тут много «но». Вы понимаете.

— Ну, разумеется, княжна, — сказал Крюковский, — великолепно понимаем. Если этот свободный выбор, как вы его называете, совершенно не узаконен в массах, в толпе, то в вашем чопорном, замкнутом кругу о нем нечего и мечтать. Да и практически такой упрощенный способ объединения людей приходится считать порядочной утопией. Вспомните недавнее увлечение молодежи, Фею Петровну, квартиры, открытые для незнакомых... Наконец, не говоря о том, что все это неосуществимо, приходится задать вопрос, нужно ли это? Я, например, сильно над этим задумываюсь. Вот, если хотите, сегодня, сейчас, вся прелесть нашего знакомства именно в том, что мы все перешагнули через какую-то преграду...

— Кстати, княжна, — перебил беллетриста Юрди, — вам ничего не говорит фамилия Крюковский?

— Крюковский? — переспросила княжна. — Есть такой писатель Александр Крюковский. Я недавно читала его роман в одном альманахе.

— Знаменитость, — прибавил корнет Глыбович, — кто же его не читал...

— Боже мой, — воскликнула княжна, поворачиваясь всем телом к беллетристу, — ведь вы себя назвали Крюковским. Значит, это вы? Мне сразу как-то в голову не пришло, что вы тот самый Александр Крюковский. У меня даже есть открытка в альбоме с вашим изображением. Очень похожая. Так вы, писатель Крюковский, говорите, что свободное общение между людьми — утопия?.. Ах, мы будем с вами спорить, спорить, без конца спорить. Боже мой, да ведь это же самая заветная человеческая мечта, ведь ею проникнута вся современная культура...

И тотчас завязался оживленнейший спор, в котором, кроме княжны и беллетриста, приняли участие и чиновник, и офицер. Конечно, спорщики сходились на том, что существующие обычаи, стеснения, этикеты противны до тошноты, и безусловно признавали необходимость революции в области внешних форм общения людей, но вот вопрос, все ли классы достойны этой революции и все ли одинаково способны ее воспринять? Маленький Юрди, размахивая своими руками в розовых рукавчиках, сверкая перстнями и постукивая браслетом, отстаивал новую свободу только для самых культурных слоев; корнет Глыбович ограничивал эту свободу для женщин; Крюковский утверждал, что ему решительно все равно, распространится ли свобода хотя бы на трубочистов, лишь бы не пострадало самое красивое и самое главное в жизни — тайна, преодоление, интимность. Одна княжна считала одинаково достойными этой священнейшей из революций всех людей и настаивала на том, что революция только углубит красоту.

Припомнили ряд литературных произведений, трактующих затронутую тему, потом нечаянно перескочили на другие произведения, другие вопросы. Незаметно стемнело, и над самой дачей светлейших князей X. показалась большая багровая луна.

Огненная повязка на голове княжны и ее красненькие чулочки уже слились с темнотой, и сама девушка, оживленно жестикулирующая, поворачивающая личико от одного собеседника к другому, уже стала казаться всем близкой-близкой, зна-комой-знакомой. «Какой хороший человек эта светлейшая княжна, простая, искренняя, совсем какая-то курсистка», — думал беллетрист Крюковский. «А ведь за ней дадут, пожалуй, миллион», — ни с того, ни с сего мелькнуло в голове корнета Глыбовича. «И это дочь вельможи, которому стоит только шепнуть...» — мечталось молодому чиновнику Юрди.

— Я сейчас от вас удеру, господа! — оборвала разговор княжна. — Видите огонь во втором этаже? Скоро сядут ужинать, мне надо домой. Это ничего, что я сказала «удеру»?.. Давайте устроим клуб четверых, хорошо? Кстати, днем мне не совсем удобно встречаться с вами. Будем встречаться для начала при свете вот этой самой луны. Место встречи — морская площадка. Устав — драконовски строгая тайна. Пароль — «Дуду». Идет?

— Идет, идет, — воскликнули мужчины, — но побудьте еще хоть минутку, вы такая милая, трудно отпустить вас сразу...

— И вы ужасно милые, — торопливо говорила княжна, — вы — самый добрый (она дотронулась пальчиком до кителя

корнета), вы — самый умный (кивнула Крюковскому), а вы...

Она остановилась, засмеялась прямо в лицо маленькому Юрди и докончила, убегая с велосипедом:

— Вы самый красивый.

Приятели подождали, пока затихнут ее шаги, и, сплетясь руками, подпрыгивая, спотыкаясь, зажимая друг другу рты, чтобы слишком громко не выразить свой восторг, побежали в глубину парка.

Открывшаяся перспектива встреч с оригинальной девушкой, да к тому же светлейшей княжной, сильнее сблизила и в то же время немного разъединила друзей. Сблизила потому, что до сих пор, при всей внешней короткости, отношения офицера, чиновника и беллетриста не переходили за пределы легкого нащупывания друг друга, поверхностного, ни к чему не обязывающего обмена мнений, безобидной и даже приятной шутки. По существу же молодые люди были друг другу чужды. Никому, например, не было дела до того, что блестящий корнет взял с текущего счета последнюю тысячу рублей, что у кокетничающего и жуирующего чиновника — страшно сердитая, опекающая его на каждом шагу мать, что молодой писатель с кукольно-прозрачными и счастливыми глазами вот уже два года мучается непониманием самого себя — своего таланта, своего характера, своего мироотношения, и что, в сущности говоря, при всем житейском успехе он несчастнейший в мире человек.

И вот теперь случайная общая авантюра должна заставить каждого чуть-чуть поглубже обнаружить себя, невольно кое в чем проговориться.

Разъединяющий же элемент заключался в том, что каждому из приятелей в глубине души было досадно, что познакомился с княжной не