Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
Вадим возмущенно засопел — и Михаил, боясь, вероятно, что его протеже не пройдет, попытался перевести все в шутку.
— Знаю, знаю, знаю! — поднял он, точно сдаваясь, руки. — Знаю, что ты никого не подставишь, сам за него костьми ляжешь. Совесть твоя выхоленная не позволит… Но, честное слово, хороший парень, исполнительный. Ведь это качество ты, кажется, больше всего ценишь в людях?
— Да, — вызывающе сказал Вадим. — И этого качества, к сожалению, сегодня нам крайне недостает. И провалы наши многие от того, что мы часто при недостатке ума играем в инициативу там, где надо было бы просто-напросто добросовестно исполнять. А то думаем-думаем поврозь и коллективно, намечаем, определяем пути и методы, а завтра сами же себя и обвиняем, что слепо исполняли…
Владимир Александрович влетел в кабинет следом за Вадимом, цепляясь за косяки, за стулья и на ходу раскрывая, перелистывая до чистой страницы свой истрепанный ежедневник, распухший от разных вложенных в него бумажек-напоминаний.
— На южном — все прекрасно, — выложил он, неловко приткнувшись задом к краешку приставленного к столу стула. — Камушек к камушку, хоть продавай, как щебенку.
Владимир Александрович при удачах всегда сиял — плакатно сверкал зубами под скобкой опрятных рыжеватых усов. Было в нем еще много мальчишеского — и в худобе его, в угловатости, и в этой манере как бы похвастаться — вот-де как ловко он умеет. А взрыв на южном, на самом деле, был сложным — в зажиме, в разбитых столбчатых породах…
Вадим теоретически знал, что в таких случаях надо хвалить подчиненного, но в то же время понимал, что сейчас похвала в его исполнении прозвучит фальшиво.
— Что случилось у Прямкова? — все же помедлив, поколебавшись — хвалить или не хвалить, — спросил он и тут же, не утерпев, добавил: — Я ведь наказывал тебе не упускать этот карьер из вида! Так или не так? Или ты не понимаешь, чем это пахнет?!
Эта бабья, как называл он ее сам, манера — многословно и пустословно якать: «Я ведь объяснял!.. Я ведь говорил!..» — была ему противна, но тем не менее избавиться от нее не мог, особенно когда бывал раздражен. Этим он, как находила Галина, смазывал многие свои достоинства.
Лицо Владимира Александровича покрылось красными пятнами.
— Чего это они? — торопливо, оправдывающимся тоном, заговорил он. — Вчера ведь только остановились, сырья еще полно в забоях. — Он приложил руку к груди. — Вы только не беспокойтесь, Вадим Николаевич, все будет в порядке. Чего это они к вам-то сразу?
Главный инженер очень ревностно охранял сферу своей деятельности, и каждый сбой в работе расценивал как личный промах.
— Так что же случилось? — повторил Вадим, еле сдерживая целую тираду о том, о чем главному инженеру, наверное, было известно не хуже, чем ему: «Если он добьется отделения от нас, мы развалились! Мы не наберем объемов даже на третью категорию! Ваш же наставник, Михаил Андреевич, сражался тут за это управление — а мы с вами за год его угробим! Грош нам цена как инженерам и как руководителям!»
Владимир Александрович под его взглядом опустил голову.
— Да снова полетела ведущая шестерня, — глухо сказал он.
— И что же?! — не сбавил напора Вадим. — Разве я не договорился с цемзаводом, чтобы их делали?
— Договорились, — кивнул главный.
— Ну и..?
— А что ну и… — с робким, протестом, на миг взглянув в глаза Вадиму, проговорил Владимир Александрович. — Эти ваши шестерни мягкие, сжевываются… Не успеваем менять… Металл-то не тот…
Вадим, кажется, понял его.
Не так давно ему пришлось разбираться, по сути, с уголовным делом: его главный инженер, Михаилов воспитанник, оказалось, изготовлял ведущие шестерни подпольно, по сговору с токарями цемзавода.
— Где, когда и из чего мы их будем делать — не ваша забота, — было условие токарей. — Но вы платите нам наличными и по особым ставкам.
И Владимир Александрович, как раскрылось, платил.
Ведущие шестерни действительно были слабым звеном бурового станка, да и приходило их от завода-поставщика слезы — едва ли на четверть заявки. Но никто в последнее время Вадиму не жаловался. К тому же, ему удавалось выколачивать еще несколько шестерен у треста — и он был спокоен, ничего не подозревал.
А тут зацепили: оказалось, что делали шестерни в рабочее время, тогда как основные заказы срывались, остывали печи. Но главное — металл токари воровали, фондовый, дефицитный…
Вадим испугался за Владимира Александровича больше, наверное, чем тот сам: несколько раз по личной просьбе встречался со следователем, приносил тому коллективные ходатайства, писал разные ручательства.
Следователь, пожилой, в потасканном сером пиджаке, и оттого, наверное, сам какой-то потасканный, обвислый, слушал Вадима равнодушно, с непроходящей брезгливо-ироничной улыбкой на синеватых губах.
— Он у вас соучастник воровства, — легко разбивал тот все доводы Вадима. — Мало того, побудитель, вдохновитель. С него начало. А это самое плохое. Тут по статье столько накручивается.
Он говорил об этом так, точно речь шла не о человеческой судьбе, как будто делился видами на погоду. И Вадим холодел от этого безразличия.
— Он же молодой, только вступает в жизнь. Он не знал… — нелепо оправдывал Вадим Владимира Александровича. — Понимал просто, что без шестерни производству ни туда, ни сюда.
— Правильно, — все с той же улыбкой отвечал следователь. — И шапки ондатровые срывают с голов, потому что они красивые и теплые.
— Ну это… несколько из другой оперы, — возражал Вадим.
— Да все из той же, — усмехался следователь. — Смерть причину находит. То есть на все есть объяснение. Я ему говорю: нельзя шапки красть. А он отвечает: почему? И действительно, почему?
Всякий раз, уходя от следователя, Вадим не мог понять, хочет или не хочет тот посадить Владимира Александровича. Убеждение в том, что Владимир Александрович творил противозаконие, у того было, но вот стоило ли привлекать к суду за это — он еще вроде бы не решил. Ждал каких-то указаний, что ли.
Только с помощью Ивана Митрофановича, директора цемзавода, члена бюро обкома, удалось замять дело. И причина тут больше была в том, что посади директор вместе с Владимиром Александровичем своих токарей — и тут уж хоть закрывай мехцех…
Но Владимир Александрович так, кажется, в полной мере и не ощутил тогда,
