Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
«Надо было бы все вышвырнуть к чертовой матери!»— выругался он про себя.
Этот гарнитур доставал им Михаил. Вадим в это время находился на юге, в санатории, — он после заграницы теперь лечился почти каждый год — а жена развернулась тут без него:
— Ради чего страдали-то тогда там, за границами?
Он, по приезде, хотел гарнитур сразу же продать — но старую мебель увезли на дачу, да и Игорь уже успел пролить кисель на новый диван.
— Все сделано по закону, — уверяла его Галина. — Через кассу, без доплат, без этого — мы вам — вы нам… А Михаил просто вовремя сообщил мне, что они поступили в магазин…
С тех пор прошел уже не один год, но подобных гарнитуров Вадим в свободной продаже так и не видел.
Как-то у него — вроде бы совсем случайно — сорвалось, что-де на даче, среди старых шкафов и сервантов, он чувствует себя легче, отдыхает там душой и телом.
— Конечно, что в них: коробки, облезлые, поцарапанные, — поспешил объяснить он. — Но они какие-то родные… Как та глухая деревня, где ты родился — и лучше которой ничего потом не встретил…
Однако Галина проявила невероятное чутье.
— Уж не ревнуешь ли ты, часом? — усмехнулась она.
— При чем здесь ревность?.. Какая ревность?! — забормотал он…
Но ревность, кажется, была. Он никогда не признавался себе в этом, и ему страшно было подумать, что, может быть, ревность, неуловимо, подспудно, и подтолкнула его к тому роковому решению, которое так разом выбило у Михаила из-под ног почву…
Галина и сейчас, словно забыв о муже, хлопотала около Михаила: снимала с него пиджак, садилась на подлокотник кресла, рядом с ним, обнимала за плечи. И хотя Вадим вроде бы находил всему этому оправдание: хозяйка, мол, а Михаил — гость, старый друг, убитый горем, — но, тем не менее, всем своим нутром ощущал, что Галина не с ним, не на его стороне…
Михаил попросил чего-нибудь выпить — и Галина, сбегав, принесла из кухни, из холодильника, непочатую бутылку водки. Закуски доброй у них, как всегда, не оказалось: хлеб, лук, немного сыра и остатки утрешней каши.
— А глазунья? — серьезно спросил Михаил.
Глазунья тоже была неизменной при таких неожиданных застольях у них — и Галина, обещающе покивав, через минуту уже гремела сковородой у плиты.
Раньше, еще при Лиле, они собирались по праздникам, да и просто так у Михаила: у того в нужный момент все было — и окорок, и красная рыба, и фрукты. Михаил сам умел хорошо готовить: делал шашлыки, домашние колбасы. Особенно ловко обжаривал он куски бараньего мяса, непременно с белой, торчавшей из куска, косточкой, — говорил, что освоил это где-то на севере, но блюдо называл не то по-испански, не то по-французски — костицей де пурчель. Костица была его коронным номером. Он вносил ее в комнату на большом противне, круглолицый, пухлый, сияющий, потешно улыбающийся: у него постоянно лопалась нижняя губа, и он, довольный чем-либо, выпячивал ее, вытягивал желобком.
— Ну-с, расправить животы… — объявлял он, церемонно шаркая короткой ножкой.
Вадима эти праздники на первых порах угнетали, хотя Галина и смеялась над ним.
Потом он настоял, чтобы спиртное было только за ними, выкладывался на самые лучшие коньяки и вина — и лишь после этого стал ощущать себя за столом словно равноправным.
— Толкайся и ты, как Мишка, в очередях на базарах и в магазинах — и у тебя все будет, — не раз, вроде бы шутя, советовала Галина.
Но она-то знала, что ради желудка он никогда не поступится своим временем…
Михаил сам откупорил бутылку, примерился, будто б хотел отпить из горлышка, потом, глубоко вздохнув и точно предостерегая себя, поставил снова бутылку на стол и отодвинул ее к центру.
Вадим тоже сел — напротив него, на диван, — молча потирая от неодолимой неловкости сухое, заметно чисто выбритое лицо. Михаил часто искушал его:
— Ну не брейся ты хоть по субботам и воскресеньям — дай коже отдохнуть.
Но Вадим так ни разу и не смог преодолеть себя: нарушался обычный утренний ритуал, и он потом долго ходил будто с грузом на душе, да и щетина раздражала его…
— Тебе, может быть, не надо пить? — выдавил все-таки из себя Вадим.
Михаил посмотрел на него, устало покривился:
— Какой ты, однако, заботливый… Или водки жалко?
Вадим чуть было не заорал на него, но вошла Галина — со сковородой, с подставкой — засуетилась возле них: стала расставлять тарелочки, рюмки.
Она после не отходила от стола ни на шаг, и, наверное, ее присутствие и мешало им по-настоящему поговорить, выяснить отношения.
Михаил, выпив, все выпытывал:
— Ну зачем ты так сделал?
Вадим объяснял, произносил какие-то неуклюжие фразы про долг, обязанность, государственные интересы… Михаил слушал и не слушал его; кивал, снова выпивал, закусывал, отколупывал ложкой от дна кастрюльки затвердевшую манную кашу, опять спрашивал:
— Ну и все же, зачем? Что тебе это дало? Прибавку зарплаты? Или мыслишь честность свою похолить?.. Да сейчас все те заводские мужики ухохатываются над тобой. Ведь заводам давно снизили прибыль — и ты просто отвалил им сегодня подарок, с которым они еще, спохватившись, ое-ей как поломают головы!..
Галина от хлопот разрумянилась, глаза у нее блестели — что очень шло ей и что Вадиму почему-то было неприятно сегодня.
Она то порывалась приготовить для Михаила еще что-нибудь поесть:
— Я мигом! Хоть ту же глазунью…
На что Михаил, отрешенно потеребив чуб, покачивал головой:
— Нет, нет… Я же на минуту… Я сейчас поеду домой.
А то начинала советовать ему для успокоения какие-то травы, настои:
— Есть такая топяница луговая или луговица топяная — надо уточнить… Делаешь отвар, пьешь — и к утру как огурчик снова…
Она, чувствовалось, пустила в ход весь свой арсенал обворожительных средств, который усовершенствовала на службе и который так раздражал Вадима: эти доверительные прикосновения к руке собеседника, эти проникновенные — как находила она, вероятно, — взгляды глаза в глаза, это воркование в голосе…
Вадим давно уже не видел ее такой оживленной. Отдел у Галины был сложный — транспортный, выматывалась она на службе, по ее же собственному выражению,
