Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
В день отъезда он поднялся рано и поспешно, как-то неконтролируемо, стал собирать все: снял палатку, уложил в мешок рыбу, сеть — хотя отлично понимал, что это можно будет сделать и потом, при маме: ведь придет не рейсовый теплоход, который, едва причалив, отсигналит отплытие.
«Нет, наверное, — обреченно махал он на себя рукой. — Меня уже не исправить… Я закручен уже, наверное, так до самой могилы…»
VIII
Директор рыбзавода заходил к ним, когда Александр Иванович был у озер.
— Он ведь, сынок, всерьез принял твои слова, — переживала мама. — Хотел показать хозяйство, поводить, повозить…
Александру Ивановичу встретиться с директором еще раз не удалось: тот уехал в город, в трест, — возможно, даже говорить о нем.
— Извинись перед ним за меня, мама, — попросил он, — то было минутное колебание.
Мама поверила ему.
— Да, да, сынок, — печально сказала она, целуя у сходней теплохода. — Так уж, наверное, в жизни устроено: как бы ни было, но идти вперед.
Он ничего не стал объяснять маме, да и было уже некогда…
Потом начались дорожные хлопоты: билеты, сдача багажа, завтраки наскоро, посадки — и он радовался, что не подвластная ему машина захватила, закрутила, отвлекла.
Однако та, прощальная, фраза не прошла, вероятно, бесследно: стюардесса, проходившая мимо его кресла, остановилась вдруг, пригнулась:
— Вас что-то беспокоит?
— Нет, — смутился он. — Все нормально.
Мама снова отказалась переезжать к нему. Он обнял ее при расставании, остававшуюся один на один со всеми жизненными невзгодами, ощущая под руками ее худобу, хрупкость, — и ему стало страшно за нее.
— У нас все найдется для тебя: и отдельная комната, и удобное кресло, и цветной телевизор… — заперечислял он. — Отдохнешь…
— Нет, сынок, — покачала головой мама. — Я и тут чахну, главным образом, от безделия, а у вас — и совсем.
И, думая о маме в полете, он, как ни нелепо, и в этих ее словах улавливал точно намек, предостережение — ему, «вылитой маме», как находила его она сама…
Он добрался до дома практически в тот же день, как выехал из рыбзавода, хотя и тут уже была ночь.
Надя, теплая со сна, блаженно улыбающаяся — у нее всегда по пробуждении настроение на какое-то время словно застывало на лице, — помогала распаковывать вещи, кормила, сидя на кухне рядом, довольная его аппетитом, пододвигая ему то одно, то другое, потом готовила ванную.
— Ну какой же ты загоревший! — тихо восторгалась она. — Утомленный, правда, но все равно как переродившийся…
От Нади, от всей их квартиры, с привычной, много лет назад расставленной мебелью, исходило ощущение незыблемости, что ли, — будто все нормально, хорошо.
— С работы не звонили? — спросил он.
— Нет. Ты же уехал. А то, я представляю, что было бы!..
Надя, кажется, поняла его — и ответила, что называется, в точку.
— А Мини-Максы письмо прислали, — поспешила похвалиться она. — Обещают в конце августа заехать. Я им уже и по рубашке купила, и постели в их комнате еще раз перетрясла…
Он попросил письмо прямо в ванную. Надя, как Александр Иванович и предполагал, начала было читать сама, но он отобрал у нее листок. Писал Мишка, каракулями. Мишка был левша, они в свое время восприняли это как трагедию: следили за ним — как он взял ложку, как бросает камни, а особенно как пишет. Тайком он писал левой, красиво и быстро, хотя в школе, за партой, ему это мешало — он толкал локтем соседку. Но они заставляли его все делать правой. Правой у него получалось хуже.
«Мы оба бригадиры», — нашел нужным приписать в конце письма Мишка — и Александр Иванович именно после этой строчки вдруг остро почувствовал, что сыны его совсем взрослые.
Он украдкой от Нади поцеловал фиолетовые завитушки на листке, и у него даже навернулись слезы…
Александр Иванович долго не спал этой ночью — несмотря на то, что Надя, устроившись на его плече, как всегда, убаюкивающе, ровно и сладко, задышала, — и все думал о маме, о своих сынах.
«Неужели так действительно устроено: только вперед?.. — спрашивал он сам себя. — Или в этом лишь наша вина: наши гены, наше воспитание? Ведь есть же люди — просто радуются, наслаждаются окружающим миром…»
Он уснул уже под утро, крепко, как провалился в небытие, однако чутко услышал, когда поднялась на работу Надя.
— Тсс, — приложила она палец к губам. — Спи. Ты еще отпускник.
Но он откинул одеяло и, встряхиваясь, помотал тяжелой, невыспавшейся головой.
— Я просто проскочу, проверю дела, — сказал он. — А потом завалюсь снова.
— Знаю я, как ты завалишься! Дай бог к ночи дождаться…
Он промолчал, начал одеваться. Руки у него подрагивали — и ни пить, ни есть не хотелось.
— Потом, — пообещал он. — Когда вернусь…
Наташа обрадовалась, услышав по телефону его голос:
— Александр Иванович!.. Ой!.. С приездом! — ей как будто не хватало дыхания. — А мы так соскучились!..
— Небось солоно пришлось? — прокашлявшись, спросил он.
— Нет, что вы! Наоборот… — Она сама же поняла, что сказала не то, и рассмеялась. — Нет, правда, правда, соскучились…
В последнее время Александр Иванович почему-то стал ревниво следить, как относятся к нему подчиненные, — кажется, с тех пор, как Валера упрекнул его, что он не щадит людей.
— А я что, не варюсь со всеми в этой каше? — обиделся тогда Александр Иванович.
— Ну и что? — не согласился Валера.
Но его любили, он видел это, хотя той же Наташе ни дополнительных премий, никаких других льгот он не давал, а под горячую руку она попадала чаще, чем кто-либо.
«Значит, люди все-таки понимают меня!» — как бы оправдывался он сам перед собой…
Михаил Петрович ждал у подъезда уже через двадцать минут — выйдя из машины, тиская пальцами пеструю ветошку, которой он поспешно и тщательно начал вытирать руки, едва увидел Александра Ивановича. В салоне он выдраил все до блеска, сменил чехлы — темно-бордовые на пепельно-синие, мягковорсистые, от чего в машине стало как бы просторнее и светлее. Александр Иванович заикался перед отъездом: — Когда болит голова, сумрак кругом… а тут еще и этот тяжелый цвет… — и Михаил Петрович, наверное, не один вечер мотался по магазинам в поисках нужной материи.
А когда Александр Иванович, расспрашивая о здоровье, о делах, просто сел, Михаил Петрович, явно привлекая к чехлам внимание, принялся озабоченно поправлять их, разглаживать несуществующие складки на своем и заднем сиденьях.
— Ну, молодец! — спохватился наконец Александр Иванович. — Красиво.
У Михаила Петровича побурели от удовольствия хомячьи щеки…
Они выехали вначале к мосту. Но
