Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
«И вообще, на будущее, — намечал Александр Иванович. — Отдыхать мне надо либо в горах скалолазом, либо на порожистых реках, скажем, с плотогонами… Короче, чтобы сиюминутные опасности и тревоги могли вмиг отключать все бывшее…»
Последнего медведя здесь брал нанаец Бельды Николай, зимой, кажется, в тот год, когда Александр Иванович, тогдашний Санька, учился уже в седьмом классе. Он запомнил этот случай потому, что Николай попросил у отца их Рекса на охоту: оказалось, что Рекс мог ходить на медведя. Санька этого никогда не подозревал в нем: он принес домой Рекса еще слепым щенком — на третий день лишь раскрылись у того синие восторженные глаза: барахтался с ним на сене возле коровьей стайки, бегал по сугробам, купался летом — и Рекс был пес как пес, не проявлял никаких особых талантов, пока Бельды Коля не разглядел их. Рекс, помнится, даже спас в тот раз Колю от вырвавшегося из берлоги медведя…
А потом у них еще был Шарик: так тот без всякой выучки, сразу, стал вожаком в нартовой упряжке — а это давалось не каждой собаке.
«Вот ведь как получается, — думал Александр Иванович. — А тут живешь, живешь — и не знаешь, на что ты способен. И нет никого, кто бы подошел и сказал: — А ты, брат, просто пристяжной… И не гни себя, не ломай…»
Первые два-три дня тянулись долго: Александр Иванович несколько раз бестолково принимался рыбачить, пытался спать днем, и заготовлял дрова, и даже просто так, без нужды, уходил далеко в луга — шел, а сам то и дело поглядывал, точно торопя время, на часы. И уже злился на себя, что забрался сюда, в этот, в сущности, антимир, а сознание безвыходности распаляло его еще сильнее.
«Ведь знал же, знал же, что ничего не получится! — ругался он. — Так нет, отрубил все концы! И деть-то себя абсолютно некуда…»
Но потом он все же заставил себя как-то определиться с занятиями, установить их порядок — и стало легче. С утра, когда еще только розовел восток и возникал откуда-то легкий, сквознячком, ветерок, Александр Иванович, как это было ни неприятно ему, лез в воду — проверял поставленную у залива сеть. Затем, побегав, разогреваясь, и попив из термоса чаю, забрасывал с обрыва удочки. Клевало здесь хорошо — особенно на восходе, — и ему нередко приходилось умерять свой не в меру разыгравшийся азарт: до обеда нужно было выпотрошить всю выловленную рыбу, присолить ее и развешать на жердинах, расперев предварительно брюшки колышками — вялиться.
Потом, в жару, он шел в лес: поднимался на самую вершину ближней сопки. Вершина была удобным, естественным пределом похода — хотя Александр Иванович выматывался до нее так, что после почти полчаса сидел там на траве, прислонясь взмокшей спиной к шершавому стволу дерева. Но зато, спустившись вниз и поев, он сразу же валился на сено, в холодке за палаткой, — и сон смаривал его мгновенно, чего давно уже не бывало.
После сна он купался. Вначале купался в трусах, а потом как-то, все же для чего-то поозиравшись, разделся совсем и, точно ошалев от своей смелости, смеясь над собой, долго носился по берегу, прыгал в воду — медленно, будто безвольно, всплывая, выныривал, как в детстве, той частью тела, которая еще была белой, незагоревшей.
«Вот бы поселилась где-нибудь тут рядом такая же дикарка… — мечтал он уже порой. — Тогда бы действительно все вышибло…»
На ночь он гулял еще раз — в лугах: шел по ним, разомлевшим, душистым, до тех пор, пока сзади, за спиной, не скрывалось солнце — и тогда поворачивал назад, и закат блекнул на его глазах: чуть рдел, подергивался пепельным туманом, темнел. Звезды проявлялись, когда он, отужинав, снова ложился на сено возле палатки. Он так давно не видел ночного неба, что не находил теперь ни одного знакомого созвездия.
«Так вот почему, — точно впервые открывал он для себя, — вот почему древний человек знал астрономию не хуже нас… Среди звезд он был, как я в своей квартире…»
Небо, на которое смотрел он сейчас, было, наверное, совсем такое же, каким каждую ночь видели его те, непостижимо далекие, дремучие предки. Александр Иванович удивлялся своему открытию, как удивлялся когда-то в Бомбее, ночью, разбуженный в номере светом луны: ведь это была та самая луна, на которую могли смотреть в тот момент и его сыны — Мишка с Максимом, — находящиеся далеко-далеко от Бомбея, будто на другой планете. И было в этом открытии какое-то необъяснимое осознание общности, неразрывности, родства всех живших, живущих и даже тех, кому предстояло появиться на свет лет, скажем, через тысячу — и Александр Иванович, проникаясь этим осознанием, странно покойно и просветленно засыпал, как вечное дитя Земли.
Он думал, что совсем уже втянулся в отдых, но оказалось, что это не так: он четко помнил, когда должна была приехать за ним мама, и уже за день до отъезда отсюда начал отчего-то волноваться, нарушил порядок, плохо спал. И мысли о работе становились все неотступнее и неотступнее. То ему представлялось вдруг, как на разделенном надвое мосту происходит какая-то нелепая авария: лихач-шофер легко перемахивает через заградительные блоки — и крушит, ломает, громит все на ходу: баки, вагончики, опалубку. Почему-то ярко рисовалось, как задавило укладчицу Сергиенко, а почему Сергиенко — и сам не мог объяснить: может, оттого, что она обычно больше всех и по делу ругалась с шоферней?..
А то приснился Валера: ходит и рвет цветы на межобластной трассе, такие же розовенькие, как здесь, на релке, — хотя Александр Иванович, уезжая, сам еще запускал по трассе бульдозеры.
— Что же это такое происходит?! — даже во сне холодел Александр Иванович.
— А ничего, — улыбался Валера. — Вот цветы отцветут, тогда… А то жалко такую красоту…
Проснувшись, Александр Иванович отыскивал, в сброшенных на колючие околышки травы брюках, валидол, сосал его, однако успокоение долго не наступало.
Он видел перед собой улыбающееся, довольное жизнью лицо Валеры и почему-то уверенно думал, что тот вряд ли будет расстроен, если завалит за этот месяц дела.
«Но я ему тогда не
