Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
Валентин сказал:
— Тася, если вдруг… понимаешь…
Он, наверное, хотел сказать о ребенке. И не смог. Как бы я хотела, чтобы был ребенок!
Я сказала:
— Валя, если ты не любишь меня, то…
Он покраснел, нагнул голову и молчал.
Эх, Валька, Валька, благородный Валька, хоть бы солгал, утешил как-нибудь…»
«У других живот почти до родов не заметен. А у меня заметили уже на втором месяце. Платье стала носить без пояса, боюсь перетягиваться…»
«Сегодня дернул черт зайти к Наташе. Захожу, она лежит, читает книжку. Загнула страницу как раз до той строчки, до которой дочитала.
— Ты чего шляешься, как лунатик? — спросила она с зевком.
— Ты знаешь, Наташа, — сказала я, — я беременна.
Наташа, ей-ей, даже подскочила на кровати, фу!
— Допрыгалась?! — злорадно заухмылялась она. — Я ведь предупреждала. От него небось, от кащея?
Я пожалела, что сказала обо всем Наташе.
— Вот они, инженеры, — ехидничала она, — высшее образование… Ну он хоть женится на тебе?..»
«Стою за хлебом, слышу в очереди разговор:
— А мужику что надо? Сделал свое дело — и в сторону.
Обернулась — Савенкова. Смолкла, поджала губы и на меня смотрит. А на лице словно написано: «А что, не правда?»
Взяла и ушла из очереди. Кого наказала? Еще хуже будут болтать…»
«Рассказала обо всем маме. Точнее, она сама догадалась. Она слушала меня с вытянутым лицом. Узнал отец. Захрипел:
— Вон! Ты нас опозорила! Теперь хоть не показывайся в деревне. Дожились!..»
«Сегодня вызвала к себе Кузьминична и прямо в лоб шарахнула:
— Вы что, беременны?!
Голос у нее был жуткий, свистящий. Господи, хоть бы кто-нибудь поговорил по-человечески, постарался понять! Хоть бы кто-нибудь…
Говорит: «Как Вы могли допустить, что весь поселок только и судачит о вас?»
Говорит: «Беспутствуете! Хоть бы аборт в свое время. Или трусите? Шкодлива, как…»
Я так посмотрела на нее! Она, наверное, струсила. Завиляла голосом.
Говорит: «Я слышала, что это тот, инженер из геологоразведки?.. Может, написать ему? Или прямо в партбюро, а?»
Тут уж я разошлась, как только могла. Все во мне тряслось. Кузьминична тоже стучала кулаком, побагровела. Кричит:
— Вы знаете, мы боремся всем коллективом за нравственность, собираем ее по крохам… А вы одним махом — все насмарку. Ваше поведение, ваше, простите, пузо — все угробило!..»
«С отцом опять плохо. Несколько дней был без сознания. Не отходила от него. Мать тоже слегла и стонет. Очнулся, увидел меня и залился горючими слезами…
Хотела куда-нибудь уехать, но разве оставишь папку в таком состоянии?..»
«Снова пришла весна, снова вскрылась речка, снова цветет черемуха. Во мне все ощутимей новая жизнь. Да, да, он прямо где-то под сердцем. Я очень люблю его, мягонького, милого, будущего человечка. Купила ему приданое, коляску. Мечтаю, как буду возить его в коляске в лес… А он будет беспомощный, пухлогубый, и я ему очень-очень буду нужна…»
«Оля, мягкая, добрая Оля, — она плакала.
— Я понимаю тебя, Тася, — говорила она, — но ребенок… без отца… Он же, ребенок, потом не простит тебе это…
— А то, что я дам ему жизнь? Этого разве мало? Кто еще ему даст жизнь? Кто?
— Это, конечно, так… Но, понимаешь, когда есть отец…
— Да, это хорошо, когда есть отец, мать, семья, любовь, счастье! Ну а что делать мне? Посоветуй?
— Тасенька, милая, я не знаю…
Никто не знает…»
«А недавно у меня была Елена Ильинична.
— Вы чудо, Тасенька, — сказала она.
Я, ей-богу, целовала ей руки, морщинистые, ласковые.
— Вы знаете, Тася, я всю жизнь мечтала о ребенке. И все не хватало мужества…
В уголках глаз ее появились слезинки. Она принесла подарок — пушистое синее одеяльце.
— Давно покупала. Думала, что буду когда-нибудь мамой… А теперь уже поздно…»
«Сегодня Наташа говорит:
— Ты старайся реже заходить ко мне. А то уже болтают, что я, мол, такая же беспутная…»
Больше записей не было…
XIII
Перед этим днем всю ночь в соседнем доме скулила собака. Несколько раз кто-то ее бил, она визжала, утихала на время, а потом опять жалобный протяжный вой нависал над поселком. Вой не давал спать.
«Говорят, собаки чуют покойника. Правда это или неправда? Интересно… И что-то жуткое в этом…»
Тася ворочалась с боку на бок, пробовала укутаться с головой, затыкала уши, но так лежать было душно, неудобно, она откидывала одеяло и старалась отвлечься.
«Скоро каникулы, — думала она. — Я буду дома. Куплю еще одно приданое, ванночку. А он будет такой миленький, что мама и папа обязательно полюбят его».
В прошлое воскресенье дома она наткнулась в сундуке на пестрого гремучего попугая.
— Мам, это что? — спросила она.
Мать выхватила попугая, раскричалась, а потом до вечера упорно молчала и наконец расплакалась.
«Милые мои, чего же вы стесняетесь? Чего? — думала Тася. — Ведь все славно. И внук будет славный…»
Почему-то она все время считала, что у нее родится сын. И сын представлялся ей или совсем крохотным, беспомощным, или уже взрослым, высоким, когда она будет еле-еле доставать до его плеча. Другим сына она ни разу не представляла.
«Он поймет меня… И полюбит…»
Под утро она спокойно уснула. Ей снилось огромное синее море, которое она никогда в жизни не видела. Море колыхалось, сверкало, и было легко, светло на душе и хотелось куда-то лететь.
Проснулась она бодрая, веселая и весь день чувствовала себя хорошо. Ее радовали и ответы учеников, и яркое солнце, и сильный аппетит в обед. И еще ее рассмешили семиклассники: она пришла к ним сказать, что химии не будет, потому что Валентина Петровна порезала на огороде ногу, а они вместо соболезнования кричали: «Ура!»
«Осточертело им уже все. Ждут, бедняжки, не дождутся каникул…»
Но в самом конце уроков к ней в класс неожиданно заглянула Кузьминична. Кузьминична, чувствовалось, была чем-то раздражена, лицо ее выглядело зловеще сизым.
— Мне Тарасову, — сказала она.
Смуглые скулы Гали слегка порозовели. Она робко поднялась и вышла.
«Что случилось?!» — встревоженно подумала Тася. Настроение у нее сразу же испортилось.
«Опять какая-нибудь выходка?..»
Галя была очень самолюбива и вспыльчива. Недавно ей по химии поставили единицу за то, что она вздумала поправлять учительницу, когда та запуталась в формуле, — и тогда на переменке Галя вдруг подошла к столу и выдрала из журнала этот лист с единицей. Был большой шум. Прибегала Кузьминична.
— Кто?! — грозно спрашивала она. Класс молчал,
