Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
В день выборов погода выдалась метельная, с морозом, а вставать пришлось рано, когда еще не было шести часов. Хотелось спать, было холодно, вчерашний вечер тянулся долго, одиноко, и Тася чувствовала себя неважно.
Но потом музыка, яркий свет, шутки и смех в клубе — все это оживило ее. Уличная стужа загоняла людей сюда, на участок, где работал буфет, где было вино, водка. Весь день тут плясали, пели.
Домой она возвращалась уже после часа ночи, когда вскрыли урну, когда подсчитали голоса, немножко выпили. Спать не хотелось, но было грустно и думалось о Валентине, о том, что где-то в лесной сторожке слушает он сейчас вой ветра и, может, вспоминает о ней. И еще о том, что скоро вернется он и опять закрутятся, полетят безудержно быстрые счастливые вечера.
«Валя, милый, мне без тебя совсем-совсем плохо», — думала она.
Она набрала на улице дров, угля и, прямо не снимая пальто, стала растапливать печь. В комнате было холодно. На подоконник навьюжило легкую снежную дорожку, и дорожка не таяла.
«Сейчас, сейчас я раскочегарю», — шептала Тася.
Она совсем не слышала шагов в коридоре — вероятно, он подкрался на цыпочках и постучал. Она даже нисколько не испугалась, словно ждала этого стука, вскочила, сама распахнула дверь и приглушенно вскрикнула:
— Валя!.. Так я и знала…
Он вошел раскрасневшийся, тоже, видимо, только что с мороза и силился улыбнуться. Озябшие губы плохо подчинялись ему.
— Скажи тпру, — сказала Тася.
— Ту, — сказал он и рассмеялся.
Потом нагнулся к печке, длинный, всклокоченный, присел и стал растапливать сам. Дрова вспыхнули сразу, и в трубе приятно загудело.
— Тасенька, это здорово, что ты не спишь, — говорил Валентин, не закрывая дверцу печки и протягивал к огню скрюченные от мороза пальцы. — Все. Закончилась моя работа тут. Завтра я уезжаю…
Он, все так же сидя на корточках, продолжал говорить о прощальном ужине, еще о чем-то, а она отупело смотрела на него и молчала. Какой-то бессвязный сон — не сон наваливался на нее: все вроде бы было наяву, но как-то перепуталось, и то вдруг становилось очень отчетливым, ясным, а то словно сознание отключалось.
Валентин бегал к себе домой, принес коньяк, шпроты, хлеб. На печку поставил картошку в мундирах. В комнате все еще было холодно. Тася стояла, прислонившись спиной к чуть потеплевшему обогревателю, видела, как Валентин ходил, что-то делал, но ничего не понимала.
— Это очень славно, — говорил Валентин, — что здесь в поселке была ты. Мне было интересно с тобой… И я уже привязался к тебе… Ты же знаешь, какой я привязчивый…
«Господи, что он говорит? — думала Тася. — Что он говорит?! Зачем?..»
Завывала вьюга, сухие колючие снежинки щелкали в стекла, за окном мелькало, кружилось все.
— Когда слышна только вьюга, — говорил он, — то кажется, что ты один-единственный на свете…
«Господи, что он говорит?! Ведь он же завтра уезжает…»
Все было не то, не главное.
Это казалось просто невероятным: вот он ходит сейчас по комнате, большой, белокурый, а завтра вечером его уже не будет здесь. Не будет завтра, послезавтра и никогда — никогда уже потом. Глупые, нелепые мысли приходили в голову. То казалось до смешного простым — сесть в поезд и уехать с ним. Хоть куда. А то она вдруг начинала жалеть, что ее, такую взрослую, тяжелую, никак нельзя унести в чемодане…
Он разлил коньяк, нарезал хлеб, открыл шпроты.
— Выпьем? — спросил он.
Она машинально взяла стакан, хлебнула немножко, поставила стакан прямо на горячую печку. Печка уже раскалилась, в комнате становилось тепло.
— Ты устала, да?
Она покачала головой. Стакан лопнул. Облако пара взнялось к потолку. Крепко и хорошо запахло фруктами, солнцем. И было странно, что рядом, в трех метрах, мела поземка, стояли замороженные сугробы. Все было странным в этот вечер.
— Помнишь, как ты искала зайца в лесу? — спрашивал он и смеялся. Она тоже смеялась, но смеялась холодно, бесчувственно.
Кипела картошка. Он снял ее с печки, слил воду в ящик с углем, отнес на стол.
— Ну иди, будем пировать…
Она прошла по комнате. Одна половица сухо, безжизненно скрипела под ногами.
— Роскошный ужин, да! Еще бы сюда… к этой картошке малосольную селедочку, жирную, атлантическую…
«Валя, что ты говоришь?.. О чем ты говоришь?.. Это же наш прощальный вечер…»
Он сидел на единственном стуле в комнате, а она остановилась рядом, совсем-совсем рядом, — стоит только протянуть руку, и она почувствует его крепкое теплое плечо. И так сильно хотелось прикоснуться к его плечу, что рука даже заныла. Он поднял голову и молча улыбнулся ей. Она взглянула ему в глаза, и вдруг лихорадочно быстрая, отчаянная мысль пронеслась в голове:
«Да, да, я должна родить сына… его сына! Да, да…»
Ночь была. Спало все общежитие. Не спали только двое, они, на много-много, наверное, километров кругом. Совсем пустынно выл за окнами ветер. По комнате расплывалась теплота, истома.
— Валентин, я хочу выпить, — сказала Тася.
Он, наверное, не слышал: взял картофелину, разломил. Картофелина была белая, рассыпчатая…
— Валентин, я хочу выпить, — нетерпеливо повторила она.
Он налил ей, но она снова пригубила и отставила стакан.
«Зачем?.. У меня и так голова кружится…»
Она села на кровать, полуприлегла на подушку, закрыла глаза.
— Ты хочешь спать, — словно издалека доносился родной и милый голос.
Она почувствовала, как он поправляет подушку, протянула руку и, не видя, поймала его, привлекла к себе.
— Валя, а я люблю тебя, — прошептала она. — Это ничего, я скажу тебе это — ты ведь все равно уезжаешь…
Он что-то говорил, в какой-то миг, до сладкой боли, она увидела совсем рядом его полусмущенную, растерянную улыбку, приподнялась, нашла его губы и прижалась к ним…
XII
Нелепый получался у нее дневник, с выдранными страницами, кое-где зачеркнутый, путаный. Порой она была чересчур подробна в нем, но чаще всего писала сухо, как будто боялась высказаться до конца, боялась разобраться в чувствах. Почти все записи не датировались, и нельзя было понять, когда дневник начинался и когда кончался.
«Сегодня наконец я точно поняла, что беременна. Вначале думала, что все это просто так. Теперь ясно. Какая-то жуткая радость во мне. Именно жуткая. У меня будет сын, его сын! А мне страшно…»
«Зашла к Вале перед его отъездом. Он растапливал печку. Молчит, бледный. Уткнулся в черное хайло печки и возится там.
Я, конечно, дура. Взяла и спросила:
— Валентин, ты теперь не уважаешь меня?
— Какие глупости! — буркнул он и покраснел-покраснел. Милый Валька, он мучился.
И я мучилась весь
