Courgot - Евгений Владимирович Сапожинский
Ну что за дряни, куда же делась поэзия. Или вся эта поэзия — в широком смысле — выдумка? Что-то не верится. Времена не те? Получается, что мы тупим, читая стервам стихи и даря розы. Как банально! Ну, роз-то, да и цветов вообще я уже давно не дарю. А стихи еще читаю. Иногда свои. В памяти накрепко засели два облома, когда я дарил цветы. Один раз я подарил гвоздику своей первой девушке. Девушка! Ого! Она была такой же девушкой, как я — китайским мандарином. Если не половина, то по крайней мере треть Ленинграда познала ее до меня. Две трети — после; впрочем, это не факт, а мои домыслы. Я, конечно, говорю о мужских третях — насчет женских и прочих не знаю. Очень быстро подруга выбросила цветок в окно трамвая, в котором мы ехали, мотивируя это тем, что подарок несвоевременен. Или это я его выбросил? Да, я. Я был зол. Начался скандал (еще долго после этого я воспринимал подобные бабские выкрутасы серьезно), ведь нам было нужно съездить куда-то по делу, а тут этот мудак Марк приперся с цветком на свидание. Во второй раз (прошло лет десять) я подарил своей коллеге букетик мать-и-мачехи. Не люблю я эти дурацкие розы, да никогда и не любил, это во-первых, а во-вторых, никаких других цветов на данный момент не было. Мы гуляли в лесу. Я тогда работал в театре. Мы приехали на гастроли, и у нас оказалось свободное время. Вместо того, чтобы торчать у автобуса и тереть бесконечные театральные анекдоты, я повел ее в лес. Мне нужно было поговорить. У меня так всегда: перед тем, как что-то сделать, я пытаюсь обосновать свое действие. Вот и сижу у корыта, которое мне кажется разбитым. Пошли втроем: я, она и осветитель Гера. Его я не звал, но он как-то сам собой нарисовался. По дороге в лес я нарвал цветов и подарил ей; ничего удивительного не было бы, если б Гера протирал какие-то светлые идеи, а Марина внимала ему. Хранили сакральное молчание. Цветы были незаметно выброшены. Неужели уже тогда она его любила? Ну и тупица же я. Смешно то, что потом, спустя несколько лет, она вышла замуж за Геру. Вот и дари им цветы! Родила, и живут они прекрасно. Смешно. Смейся, паяц. Тогда она мне нравилась, хотя, конечно, любовью это назвать было нельзя. Марина даже приезжала ко мне в гости, и мы совершили по осени психоделическую прогулку на Фудзияму. В часе ходьбы от моего дома, на берегу Финского залива, находилась изрядная гора песка — теперь ее нет. Намывка. Я называл ее Фудзиямой. Взгромоздившись на нее, воображал себя улиткой — привет Стругацким. Из воды вырастало что-то вроде башни — труба с лестницей, высотой девять метров. Наверху была площадка, на которой я любил перекуривать. К трубе вели хлипкие полузатопленные мостки. Я сделал портрет Марины на слайде, орво-у-тэ-восемнадцать, а потом уложил спать. Хотя кто кого укладывал — вопрос. Она стелила очень художественно. Терпеть не могу перестилать постель. Как-то раз мы забрались туда, на вышку, втроем: я, придурок Андрей, и сумасшедшая Инна. До этого мы гуляли по намытой песчаной пустоши, я называл ее польдером, очень уж мне нравилось это слово. Тогда еще работали грязесоски. Было забавно первым пройти по трубе, улучив момент, и наблюдать, как при повышении давления вода хлещет из негерметичных стыков железных цилиндров и мочит ноги твоим спутникам. На площадке Андрей начал было ломать ограждение жопой — но я его быстро осадил; и так все сломано. Почти всегда прогулки по трубам и в лесу почему-то совершаются втроем. Как пионерская картинка: два мальчика — обязательно, и одна девочка — это тоже обязательно. Понятное дело, нечетность. Уйти от дуализма. И прийти к триализму? Почему не две девочки и один мальчик? Разврат? А наоборот — нормально? Жаль, Фрейд до этого не дожил. Был еще вариант: гостей из Москвы (Саша плюс Надя… или Оксана?) после хорошего выпивона я повел гулять. А как же иначе! Сил добираться на Фудзияму не было, и мы пошли в ближайший парк. Боже, как хорошо, что я живу в таком месте, где много парков! В этом парке, как и во всех приличных парках, текла река. Так, не река, а речушка. В овраге, с крутыми высокими берегами. А моста не было. Перекинута с берега на берег труба, окутанная асбестом. Я боюсь высоты. Есть даже какой-то медицинский термин, называющий эту фобию. Не помню. Чем дальше, тем больше растет во мне эта боязнь. Но тогда я бодро пробежался по этой пародии на мост, и оглянулся: где мои друзья? Они топтались на том берегу, наконец решились и мужественно прошли по трубе. Питер — это вам не Москва!
Но Марина выбросила цветы. Гадкое ощущение сохраняется до сих пор.
Поймите правильно, у меня нет никаких обид. Обижаться глупо, тем более на женщину. Интересно другое: насколько я вменяем. Курго, конечно, невменяма, но говоря с ней на протяжении эдак семи лет, начинаешь задаваться вопросом, так ли это. Насколько это соответствует истине («Это вопрос? Или осуждение?» — Курго.) Невменямая женщина, как ответило армянское радио слушателю, это такая женщина, которая на все вопросы отвечает одинаково: «Только не в меня!» Может быть, Курго и умнее всех нас, вместе взятых. «Курго — это ты», любит повторять последнее время Курго. Как-то ей даже удалось этот тезис доказать, правда, при этом я был изрядно пьян.
А вот еще случай: с одной из своих дам, Аней, после довольно долгого перерыва, я встретился. Была зима. Конечно, не такая, как раньше. Будь мороз сильней, мы сидели б дома. Но нас приперло гулять. Мороз был какой-то ласковый, и я повел ее в любимый микрорайон — на северо-западную часть улицы Гарькавого. Выпив пива, мне захотелось, конечно, опорожниться. И место было, что приятно. Бывший детский садик, в свое время мы их жгли. Моей подруге захотелось того же. Когда она возвращалась, я сочинял стихи. Получалось плохо. Тогда я решил вспомнить классиков. И на ум пришел Лавкрафт.
Это выглядело совершенно шизофренически: баба, подбирающуя юбки, и некий мэн в застегнутом «скафандре», пытающийся вспомнить «Кошмарную ночь поэта». Воспоминания были бесполезны; как я узнал позднее, КНП вобще не переводили
