Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
— Ну, пожалуйста, Вадим… — смутился он. — Если вам так удобнее…
— А я Вика. Именно Вика, а не Виктория, как называл меня бывший муж…
— Очень приятно, — поспешил сказать ом.
Ему не хотелось разговоров о ее муже. Он вообще не терпел людей — особенно женщин, которые вдруг начинали с первых же минут знакомства рассказывать о семейных делах, хаять супругов, обвинять их в разных своих несчастиях. Но Вика словно испытывала его.
— Виктория… — хныкающим голосом передразнила она, вероятно, мужа. — О, сколько сил я в него вбухала! Умный, талантливый — но тряпка тряпкой… как, впрочем, все нынешние мужчины…
Она вызывающе засмеялась.
— А я из-за него — вечная мэнээска… Все боялась обогнать, унизить…
Ужин еще не подавали. В зале было почему-то сумрачно— светили только небольшие лампочки по углам, все сидели тихо, выжидающе, за общим длинным столом — только для гида и для руководителя группы хозяин гостиницы велел поставить отдельный столик, — и Вадим Николаевич даже покашливал, двигал-погромыхивал стулом, будто надеялся заглушить Викин голос. Он уже злился на сотрапезников из-за того, что они молчали — хотя и сам был такой же. Когда-то его, на заре административной деятельности, учили, что-де самые важные управленческие дела лучше всего решать с нужным начальством в ресторане — как за границей, — но он так и не освоил этой науки. В ресторане он только ел — и это, должно быть, сидело в нем еще с тех пор, как дед, саданув деревянной ложкой по лбу, внушил: — Когда я ем, я глух и нем…
В холле гостиницы, примыкавшем к залу, появился хозяин: потер ладонь о ладонь, сел в кресло перед телевизором — и телевизор, не видимый для Вадима Николаевича, включенный кем-то, захрипел, заговорил. Хозяин поднял правую руку, пошевелил пальцами — и тотчас же откуда-то возник парень, такой же, как и тут, в столовой, крупный и мускулистый, будто работник спецслужбы, — со столиком, с салфетками. Другой парень появился почти мгновенно — едва отошел первый — с подносом…
Вика, кажется, тоже обратила внимание на то, что происходило там, — и, наконец, смолкла…
Когда хозяин поднял снова руку, их парень, вовсе вроде бы и не смотревший в холл, стремительно ринулся туда — убирать посуду.
— Да-а! — пораженно протянула Вика. — Вот вам и кто есть кто…
Ужин был по-восточному обильный: салат из крупнонарубленных и пахучих овощей, большая глиняная миска бульона, мясо со стручковыми бобами, пропитанными перцем и еще чем-то, буквально обжигающим рот, и затем фрукты — и Вадим Николаевич, привычно быстро съев все и посмотрев на часы, которые не переводил еще с самого отъезда из дома, из Сибири, и прикинув, что там, дома, сейчас глубокая ночь и что он, в сущности, не спал по-настоящему почти двое суток, чувствуя неодолимую тяжесть во всем теле, уже вожделенно мечтал, как сейчас, наконец, поднимется в номер, сбросит с себя душившую его одежду и вольно раскинется на широкой, с прохладными розовыми простынями, кровати. Но, когда все встали. Вика, забегая вперед него, к лестнице, словно перегораживая ему дорогу вверх, сказала как о чем-то, само собой разумеющемся:
— Вы только обождите меня, я сейчас накину кофту — и мы пойдем…
Она, вероятно, поняла по его лицу отношение к ее словам — и тут же, мгновенно перестроившись, знакомым для него тоном, заявила:
— Ну не высунусь же я, в конце концов, без мужчины…
Возбужденно пошевелив плотно сжатыми губами, Вика добавила:
— А спать, между прочим, можно было бы и дома… Не тащиться сюда за тысячи верст, не загружать самолеты…
Она явно могла пойти и одна — очень уж решительный вид у нее был.
— Хорошо, я подожду, — сказал он.
Сил не оставалось, кажется, совсем, к тому же Вадим Николаевич не привык вообще к бесцельным прогулкам — была ведь и тут насыщенная программа, по которой куда надо свозят и что нужно покажут, — тем более в чужом городе, где и днем-то немудрено забрести черт знает куда, — но он, выйдя, старался держаться: стойко петлял с Викой по разным тесным улочкам, таращился вместе с ней на бессмысленную вязь вывесок, вспыхивающих то там, то там на фоне аспидно-черного неба, зачем-то метров сто шагал следом за двумя женщинами в паранджах, поднимался за ними в гору — пока Вика не умоталась сама.
Хозяин одной фруктовой лавки, широко улыбнувшийся им, выхватил из пирамиды апельсинов один, самый яркий, как оранжевый шар, ловко рассек его пополам, сунул дольки под жим — и Вадим Николаевич едва успел утянуть Вику, так как хозяин принял их, вероятно, за покупателей — а деньги им еще не обменяли.
— А чувствуете, какой тут запах? — закатывала глаза Вика. — Да только ради этого запаха стоило, хоть уже на четвереньках, бродить всю ночь…
Запах апельсинов действительно был повсюду. Вадиму Николаевичу казалось, что уже и все тело пропиталось им.
— Да, да, да, — соглашался он, высматривая с горки огни Кинг Хусейн-стрит, рядом с которой находилась их гостиница.
На небольшой площади, в кругу фонарей, прямо на асфальте, расположились писцы. К ним сидела большая и пестрая очередь — старики в драных, с выпирающими пуками меха, овчинах, понурые парни в блеклых ковбойках.
— Взгляните, — чуть кивнул в их сторону Вадим Николаевич. — Какая безграмотность…
Но Вику поразило совсем другое: как работали писцы — на дощечках, дачным, парусиновым стульчиком расставив колени.
— Пойдемте-ка, пойдемте, — звала она, протискиваясь к писцам. — Умора: строчат справа налево, да так шустро…
Она явно мешала: тянулась через головы писцов, загораживала им свет.
Вадим Николаевич вынужден был протиснуться тоже и, взяв Вику под руку и ненаходчиво бормоча ей что-то про видневшуюся неподалеку мечеть, вывести на тротуар.
Дорогой к мечети Вика сказала:
— Болтали, что белым женщинам тут будто бы и проходу нет… Хоть не появляйся одна… Будто бы норовят и прикоснуться и прижаться словно случайно… Треп!
Вадим Николаевич, боясь, что сорвется, сделал вид, что не расслышал ее. На улицах, особенно у перекрестков, было шумно: каждая проезжавшая мимо машина, чиркнув вспышкой фар по прохожим, точно из озорства, включала клаксон. Сигналы были разные — рыкающие, мелодичные, воющие, — и от этой какофонии у Вадима Николаевича даже ломило в висках.
«Сколько же можно болтаться!» — стискивал он зубы.
Возле одного кафе висела афиша: немолодая арабка, с голым, жирными складками нависавшим над блистающим поясом, телом исполняла, по-видимому, танец живота. За матовой стеклянной дверью кафе был полумрак с мерцающими огоньками, похотливо гудели мужские голоса, играл оркестр — что-то восточное,
