Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
Однако всякий раз при мысли о пирамидах у него внезапно и страшно обмирало сердце…
Но до пирамид был еще Холмс, снова Дамаск, с музеями, мечетями и усыпальницей Зейнон, второй, бездетной, дочери Магомета, и, главное, была Петра.
До Петры добирались верхом, на лошадях, по расщелине, сырой и темной, точно куполом смыкавшейся над головой то ниже, то выше, и до того узкой, что, расставив руки, можно было касаться обеих ее сторон. Расщелину даже при самом близком подходе к скалам трудно было заметить — и это веками скрывало давно уже покинутый всеми и ставший мертвым город. Дворцы и храмы Петры высекались прямо в каменных обрывах: гранитные фасады, многоярусные колоннады, портики — и опять же амфитеатр, там, где у чуть раздавшегося ущелья образовался более-менее пологий скат.
Когда гид завершил программу, неуемная Вика еще долго водила за собой Вадима Николаевича — по залам правосудия, по разной величины жилым нишам с простыми, буквально пещерными, входами. В одной нише они, порывисто и бурно обнявшись, целовались и вышли оттуда точно пьяные. Группа уже была в сборе и пряталась под фронтоном храма Юпитера, только проводники с лошадьми да откуда-то наехавшие торговцы сувенирами, не боясь солнца, держались на площадке возле амфитеатра. Вадим Николаевич с Викой уже подходил к своим, к храму, когда вдруг в толпе проводников возбужденно загалдели, сгрудились. Торговцы загалдели тоже. Какой-то мальчишка с лотком на шее, на котором лежало разное оружие с богатой отделкой, промчался мимо них, выхватив из ножен остро блеснувший на солнце кинжал. Из груды проводников вырывался их гид: рубашка на нем была разорвана, лицо в крови.
— Наших бьют! — заорала Вика и первая бросилась к дерущимся…
Вадим Николаевич потом и сам не мог вразумительно объяснить ни себе, ни группе, почему ринулся в толпу: вроде бы напугался за Вику, хотя и вид гида вроде бы тоже подхлестнул его, — но он, крупный, почти на голову возвышавшийся над всеми, пробираясь к гиду, расталкивал толпу налево и направо, пока кто-то, с хряском, не ударил его по левому глазу. Удар был сильный, и в первый момент Вадиму Николаевичу показалось, что глаз вылетел: вспыхнуло вдруг все перед ним и в тот же миг потемнело. Кто-то — кажется, гид, что-то гортанно закричал — и проводники бросились врассыпную…
Вечером, в гостинице, Вадима Николаевича прорабатывали на общем собрании группы. Он сидел на пышной кровати, прикладывая к лиловому, заплывшему до узкой щелки, глазу мокрое вафельное полотенце и, по существу, молчал. Оправдывалась, в основном, Вика, которая явно демонстративно села с ним рядом и положила руку на его колено.
— Они в своей стране, — жестко говорил руководитель группы, сухой, сморщенный старичок. — Они тут пусть как хотят… У них свои законы и нравы…
— А мы, значит, в стороне? — билась Вика. — Мы, значит, будем спокойно смотреть, как убивают человека?
— А если вас в этой драке убьют? Тогда как?
— Как, как! — словно передразнивая старичка, повторяла Вика. — Да пусть в таком случае убьют, чем смотреть, как при тебе убивают… Мне бы потом все равно всю жизнь покоя не было бы…
Гид в той ссоре с проводниками был вроде бы неправ — хотел недоплатить им, что ли, — и это еще больше усугубляло проступок Вадима Николаевича…
Утром они улетали в Каир, к пирамидам, но отношения с Викой у Вадима Николаевича неожиданно испортились. Она избегала его: и в автобусе, и в самолете не садилась рядом, на его вопросы отвечала отрывисто, невнятно. Вначале ему казалось, что просто Вика почувствовала себя виноватой перед ним — и раз даже попытался объясниться:
— Не мучайся, Вика… Ты тут ни при чем…
Но она, в свойственной ей манере, отрубила:
— А ты бы хотел свалить все на меня?
И тогда он стал думать, что в чем-то и как-то не оправдал ее надежд…
На «Свет и звук» их повезли в первый же день. Была звездная ночь, такая же, вероятно, как и много тысячелетий назад, и тянул свежий ветер, а не видимый где-то прожектор, восходящей луной, слабо освещал только их, пирамиды, доподлинно существовавшие в те, неправдоподобно далекие, времена — все же остальное оставалось во мраке…
Потом замелькали огни, донесся гул многотысячной толпы, стоны, свист плетей, скорбные плачи женщин.
Поймите, поймите и примите нас, таких же, как и вы… И осколки глиняных сосудов, и корявые каналы наши, и горы из камней над гробницами фараонов — все это лишь напоминание о нас, о том, что мы были здесь, на земле, — только чуть раньше вас…
Прожектора попеременно высвечивали то пирамиду Хефрена, то Хеопса, а то его матери — синеглазой и русоголовой красавицы…
— О прекрасный день, день чудесного опьянения, — вдруг страстно и точно у самого уха прошептал девичий голос. — Я проведу этот день рядом с тобой… — Девушка смолкла и потом, чуть слышно, словно выдохнула: — Клянусь Амоном, я приду и одежду принесу в руках…
Вадим Николаевич невольно взглянул на Вику — она сидела через несколько человек от него — и увидел на ее щеках слезы.
Он встал и, пригибаясь, чтобы никому не помешать смотреть представление, пошел к автобусу.
…Помните, люди, всегда и везде не было ничего прекрасней любимой, бегущей по цветущему лугу…
За зрительной площадкой было темно — хоть глаз коли. Он шел наугад, чувствуя себя словно вынырнувшим из веков, ища ориентиры, прислушиваясь. А все тот же страстный и умоляющий голос повторял и повторял:
— Люди… всегда и везде… всегда и везде… люди…
Кризис
Жену впустили, как только его привезли из операционной. Он слева и справа был обставлен капельницами, резиновые выводные трубки опускались в банки, стоявшие на полу, свернутая поясом простыня прижимала его к койке. Полагалось двое суток отлежать неподвижно, на спине, но он не выдерживал — а порой и забывался, — и тогда рвал вены иглами капельниц, трубки сбивались, буроватая жидкость начинала глухо капать на пол.
— Саша… Сашенька… — успокаивала Лена, положив прохладную ладонь на лоб.
Она все эти дни была рядом, ела неизвестно что и практически не спала. Ее и без того постоянно выматывала бессонница, а тут приходилось проводить ночи, возле койки, на низкой лавочке, спиной к отопительной батарее — и он видел, как мучается она, особенно когда укладывалась старушка, дежурившая у соседнем койки. Старушка умудрялась как-то ловко, калачиком, расположиться на лавочке и мгновенно засыпала — с храпом, с присвистом. Лена негромко покашливала, позвякивала ложечкой в стакане, — но старушка на
