Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
Он шел, шел, шел,
Две копеечки нашел,
А копеек сорок пять —
И Вовочка будет спать…
По счастливой случайности я тоже Вовочка, хотя давно уже никто не называет меня так, и мне легко и сладко, как в детстве, дремлется под ее песенку. Солнце щекочет мои ресницы, иногда шершаво проползает вдоль борта ленивая волна, а металлическая палуба дебаркадера приятно тепла, уютна, — и хочется нежиться, лежать так без конца.
Я заехал сюда попутно — посмотреть на загадочные гранитные глыбы с рисунками — о них как-то писалось в газетах, но мне не повезло: на днях прибыла вода и глыбы оказались под ней. Местные мальчишки предлагали мне акваланг — они на моих глазах, без ничего, ныряли там, несмотря на то, что в прошлом году одного затянуло водоворотом. Но я рисковать не стал, тем более что мне предстояла другая, скорая, командировка в эти края…
На дебаркадере нас пятеро: я, она, эта хозяйка дебаркадера, два ее внука и доктор, ее сын.
— Но он не такой доктор, который лечит, — говорит она мне, для чего-то озирается, снижает голос, — атомщик… Черт их, в общем, разберет! — добавляет она громче.
Доктор приехал, кажется, тоже вчера, а сегодня, с утра, умчался со своим сыном в дальний, за мысом, поселок, где рос он когда-то и где сейчас, зимами, жила до сих пор она, его мать.
— Оба внука докторовы? — спрашиваю я.
— Нет. Это другого… Инженер он, на заводе.
— У вас такие сыны, а вы вот?.. — начал было я и, внезапно покраснев от нелепости своего вопроса, прервался.
— А что сыны? — поняла она меня. — Пожила как-то с ними. У них свои заботы, свои дела… Сейчас же молодые, знаете, себя не видят. Скучно живут… А работаю я ведь только летом, во время навигации. Привыкла, наверное. Да и хлопот тут особых нет: три теплохода всего и причаливают.
Она, вероятно, рада поговорить, слегка прикрыла глаза и, не переставая покачиваться в такт прерванной песенке, плавно, вполголоса, начинает рассказывать:
— Люблю засыпать, когда волна подо мной плещется… Дебаркадер у нас железный, когда волна бьет в него — он звенит, как далекий колокол. В детстве я жила в деревне, а церковь у нас была в соседнем селе. И вот как заиграют колокола в праздник утром — и звон до нас доходит. Хорошо просыпаться в такое утро, празднично на душе, когда звон такой.
Порожек рубки поскрипывает под ней. Внук давно уже спит, а она, помолчав, снова начинает петь колыбельную, будто б уже специально для меня.
Солнце пригревает темную, с синеватым отливом, палубу дебаркадера, я тоже слышу этот звон, идущий из трюма, мне хорошо, покойно. И я незаметно и крепко засыпаю…
II
Просыпаюсь от захлебывающихся рассказов Женьки, докторова сына:
— Баба Катя, баба Катя, — кричит Женька, — а я видел настоящую елку… Она большая-большая, а шишки на ней сами нацепились…
— Баба Катя, баба Катя, а папа разрешил мне жука поймать. Я его держал, держал, а он раздавился…
— Баба Катя, баба Катя, а ко мне собачка подходила…
Он хватает бабу за руки, заглядывает ей в глаза, стараясь сполна поделиться с ней своей радостью. И баба улыбается ему, кивает. Она чистит картошку, а сын ее, доктор, ломает на палубе, через колено, хворост. Он гол по пояс, мускулист, но бледен — по-видимому, еще не загорал этим летом.
Я лежу в носовой части дебаркадера, заложив руки за голову, молчу, полуприкрыв глаза, смотрю на них, слушаю и думаю о своей дочке, такой же восторженной, неугомонной, как Женька. Она и в этот раз, прощаясь, умоляла меня привезти ей бульдожка.
— Он такой приплюснутенький, хорошенький… Я его обижать не буду, буду гладить, обнимать…
И это, последнее, больше всего меня пугает. Однажды у дочки появился лишай — и врач сказал, что лишай от кошки, с которой она любила спать. И кошку, несмотря на вопли дочери, в полиэтиленовом мешочке пришлось сдать в ветлечебницу.
«Я куплю тебе, доча, куклу, красивую-раскрасивую…» — думаю я.
На дебаркадере стоит железная печка, хворост в ней вспыхивает моментально, гудит, щелкает, как стреляет. Баба Катя бросает в небольшой черный чугун белые картофелины, и брызги воды из него, сверкнув в воздухе, жемчужинами скатываются, пропадают на раскаленных боках темно-рыжей печки.
Женька, оставив взрослых, носится по дебаркадеру, лазит в трюм, раскачивается на трапе, прыгает с кнехтов, перекатывается по палубе, как бревнышко. Доктор несколько раз пытается одернуть его, но Женька только на какое-то время успокаивается, стихает, а затем увлекается снова — изображает из себя самолет или жука: бегает, крыльями расставив руки, жужжит.
— Женя! — кричит доктор. — Женя, перестань!
Баба, вероятно, вначале не обращает на это внимание, потом говорит:
— Брось ты над ним строжиться… Сидит там у вас ребенок в четырех стенах…
— Он же сорвется, мама…
— Ну и что?
Доктор смолкает, садится на деревянную, обшарпанную крышку трюмного люка, барабанит по ней пальцами, но все же долго не выдерживает…
— Женя! — снова одергивает он.
Я вижу, что сыну уже не страшны эти окрики: он вроде бы тут же останавливается, но смотрит не на отца, а на бабу Катю.
— Бегай, Женечка, бегай, — позволяет баба.
Было, конечно, непедагогично спорить с ней сейчас, и доктор только энергичнее выстукивает пальцами дробь.
Женьку стало не удержать: он и танк, и катер, и еще какая-то машина, которая и воет, и пулеметно трещит одновременно. Он закатывает глаза, извивается, гулко топает. Но проходит всего минут пять, как он вдруг, споткнувшись, падает и отчаянно орет: колено содрано до крови.
— Мама, где у нас йод? — кричит отец. — Мама, ради бога, где у нас йод?!..
— Ты ему «скорую помощь» вызови, — говорит она. — Прямо как квочка прыгаешь…
Она усаживает Женьку на крышу люка, давит пальцами вокруг ранки, слизывает, сплевывает кровь — и оставляет его.
— Посиди так на солнышке… А засохнет — встанешь…
— Мама, дай йод. Какое-то знахарство!..
Мать вроде бы обижается.
— Знахарство… А сам как лечился мальчишкой?
— Разве можно сравнивать? Время-то какое было — война, после войны сразу…
Доктор все же находит йод, садится перед Женькой, мажет. Женьке больно — он вскакивает, отталкивает руку отца.
— Не надо, папа…
— Женя, надо. Потому что микробы…
— Не бойся, Женя, микробов, иди, — говорит баба. — До свадьбы заживет…
Женьке того и надо: он снова отталкивает руку отца и, слегка прихрамывая, шагает к перилам. Он больше не плачет и геройски смотрит оттуда то на бабу Катю, то на отца, то на
