Радуга - Пранас Трейнис
— Вперед, Вихрь!
Мчался господин Болесловас вихрем, не чуя себя, а очутившись на развилке, остановил жеребца... Направо повернешь — опять в Кукучяй попадешь, в мягкую постель ляжешь да слушать станешь, как за стеной Крауялис откашляться не может, а Тякле громко вздыхает. Хоть пойди да успокой их обоих...
Отведи соблазн, господи. Много ли нужно с пьяных глаз? Нет уж. Лучше уж повернуть Вихря в сторону Лабанораса, в Кривасалис, да прижаться к этой куроедке Фатиме. Пускай откупается, нахалка, раз от протокола отвертелась и от кутузки. Пускай прижимает голову господина Болесловаса к пахнущей ветром груди, — как знать, может, в последний раз — и, поворожив ему на счастье, пускай оставит себе этот золотой крестик. На долгую память. Ха-ха...
Господин Болесловас пришпорил Вихря и помчался налево.
7
Не исполнились в ту весну тайные мечты Мешкяле. Спутал дьявол все карты господина Болесловаса.
В одно прекрасное утро, недели две после пасхи, когда Мешкяле запряг Вихря и увез госпожу Тякле в Утяну на базар (а если по правде — то заказать траурное платье), откуда ни возьмись появилась у открытого окна Крауялиса гадалка Фатима и предложила поворожить умирающему старику. Верная служанка Крауялиса Констанция, обидевшись, хотела взять метлу для этой цыганки-полукровки, но старик не позволил. Велел пригласить ее в дом и оставить их наедине.
О чем они говорили с глазу на глаз да что делали — никто не знает. Только когда Фатима ушла, господин Крауялис в тот же вечер вышел во двор встречать вернувшихся с базара. По свидетельству Констанции, Мешкяле с Тякле потеряли дар речи, а Крауялис заявил:
— Вы уж меня простите. Я решил жить.
Весь городок навострил уши. Что теперь будет? Долго ждать не пришлось. Накануне дня святого Иоанна лабанорские цыгане купили у Крауялиса Вихря — неизвестно за какую цену, а после святого Иоанна батраки Крауялиса перенесли вещички господина Болесловаса в заброшенную комнатушку рядом с участком, в которой тот обретался девять лет назад.
После таких перемен Крауялис окончательно ожил, его Тякле стала чахнуть, а господин Болесловас оседлал казенную кобылу и стал чуть ли не каждый день ездить в Пашвяндре... Без него захандрили кукучяйские господа. Осенью даже карточный столик был бессилен собрать их воедино. Хорошо еще, что эта хандра длилась недолго. Еще перед днем всех святых заведующий школой и командир отряда шаулисов господин Чернюс получил письменный призыв из департамента, как следует подготовиться к двадцатилетнему юбилею независимости республики и по этому случаю в школе устроить копилку, посвященную железному фонду Вильнюса от поляков. За пожертвованиями-де лично прибудет высокий гость из Каунаса. Господин Чернюс тотчас же созвал весь элит Кукучяй и свою пламенную патриотическую речь закончил следующим образом:
— Господа, во имя благородной цели сплотимся наподобие бетона. Чтоб не опозорить гостя, нас самих и родину.
Самый активный шаулис[1] Кукучяй, действительный член Союза освобождения Вильнюса и начальник кукучяйского отделения фонда Вильнюса, сын старосты Тринкунаса Анастазас уже на другой день сколотил широченный ящик, смахивающий на гроб, на котором Юзефа Чернене черной тушью вывела: «Тебе, порабощенный Вильнюс», нарисовала похожие на пушки столпы Гедиминаса. Ящик водрузили в коридоре школы, чтобы он колол глаза да будил совесть детей. И не ошиблись. Дети набросились на родителей. Родители развязывали кошельки, совали центы, а были и такие, которые не пожалели даже серебряных монеток. Например, Крауялисова Ева каждый день опускала в ящик по целому литу. Труднее было детям босяков, но и те старались, как могли: воровали свои и чужие яйца, тряпки, тащили к Иоселю и вырученные центы тоже швыряли в копилку. Чтобы у учеников не остыл воинственный дух, Чернюс то и дело обходил классы и испитым голосом хрипел:
— Вильнюс порабощен!
— Освободим его! — кричали дети что есть мочи, свято веря в победу.
Учительница Кернюте, вдохновленная энтузиазмом малышей, сочинила стихотворную молитву — к матери божьей Островоротной — за литовских воинов, павших в борьбе за Вильнюс, начиная со времен самого князя Гедиминаса... В день поминовения усопших, когда Крауялисова Ева с другими четвероклассниками продекламировала эту молитву на кладбище, бабы прослезились, а сестры Розочки громко сказали:
— Боже, награди мертвых небом, а живых — Острыми воротами[2].
По дороге с кладбища господин Крауялис поцеловал руку барышне Кернюте, а викарий Жиндулис с подвыпившим Кряуняле проводил ее до школы и от имени хора павасарининков[3] попросил сочинить молитву для взрослых к матери божьей Островоротной. Чернюте усомнилась в своем таланте, однако, когда Жиндулис вызвался ей помочь, согласилась, но с тем условием, чтобы павасарининки и шаулисы вместе праздновали юбилей независимости.
— Это моя давняя мечта. Нас объединяет один бог, одна земля и одна цель — как можно быстрее освободить Вильнюс, — ответил Жиндулис, а Кряуняле добавил:
— Но, освободив его, мы бросимся в часовню Острых ворот, а вы, барышня, — в замок Гедиминаса. Но разве стоит нам из-за этого цапаться?
— Святая правда. Да ведет нас любовь к ближнему, без различия наших убеждений — поддакнул викарий и, приподняв шляпу, не помянул по привычке Иисуса Христа, а сказал: — Спокойной ночи! — И добавил: — Сладких снов. До скорого свидания у нас, в нижнем приходском доме.
— Удобно ли будет мне бывать у мужчин после уроков? Сейчас рано смеркается...
— Если стремишься к святой цели, не стоит бояться грязи, барышня. Грязь была и будет. Главное, чтобы мы сами сохранили мужество и чистоту, — сказал Жиндулис, а Кряуняле, икая, добавил:
— Вы еще нас не знаете. За девичью честь мы можем и голову сложить.
— Боже, какие вы молодцы!
— Может, зайдем к нам сейчас, барышня? — предложил Кряуняле. — Вдруг, малость согревшись, ощутим священный огонь и сообща сложим гимн к непорочно зачавшей?.. Моя музыка, ваши слова, вздохи викария.
— Не соблазняйте, творчество любит уединение, — ответила Кернюте и побежала по лестнице вверх, в свою комнатушку.
— Клюет рыбка. Жалко, слишком восторженная, — подытожил Кряуняле. —
