Радуга - Пранас Трейнис
— Да будет заливать.
— Верное дело.
— Скажи, Алексюкас, твой петушок для курочек уже мужичок?
— Хо-хо.
— Ты его не спрашивай, ягодка, он, наверно, мощь своего петушка еще не испытывал.
— То-то, ага. Надо у Стасе спросить. Кому это знать, как не Стасе. Она теперь у Швецкусов батрачит.
Парню краска бросилась в лицо.
— Алексюкас, куда ты?
— Пускай бежит. Вышло шило из мешка.
— Теперь видишь, кто его держит на привязи у Швецкусов? Видишь?
— Стасе.
— Никак Пятрас Летулис уже ей веночек общипал!
— А ты найди наемную девку с цельным веночком?
— То-то, ага. Не Пятрас, так сам Яцкус бы подобрался. Девка-то пригожая, ядреная.
— Вот ирод!
— Иисусе, Иисусе. Не простит Пятраса господь, если он батрачку испортил да бросил...
— Не бойся, Алексюс парень добрый. Возьмет и испорченную.
— Да будет заливать. У Алексюса кишка тонка. Невеста Алексюса еще в зыбке!
Долго бы еще судачили бабы да зубы чесали, но у крыльца появилась Веруте Валюнене с сыном. Это еще что такое? Ведь, кажется, до сих пор в публичные места она носа не совала. И с каких это пор Валюнене причислена к состоятельным? Еще больше, чем бабы, удивился Анастазас. Валюнене не было ни в списке жертвователей на железный фонд, ни в списке родственников актеров. Сам ведь билеты стриг, сам сидячие места распределял. И вот те и на! Подделка?
— Откуда получили сидячий, госпожа Валюнене?
— От господа бога, господин Тринкунас.
— Хо-хо-хо.
— Го-го-го.
— Просим без шуток!
— Учительница Кернюте свой уступила, — объяснил перепуганный Андрюс.
У баб затряслись бока от смеха, а рассвирепевший Анастазас решил свести старые счеты:
— А почему тогда с ублюдком Миколаса явилась?.. Почему не со своим жильцом и благодетелем, госпожа фельдшерша?..
— Сволочь! — И как хряснет Веруте Анастазаса по морде!
И вошла с Андрюсом в дверь, оставив Анастазаса ни живого, ни мертвого, приплюснутого к косяку.
Бабы затихли. Притворились, что не видели и не слышали, чтоб себе и своим детям ненароком не навредить, хотя животики так и распирало от хохота. Так тебе и надо, скотина неотесанная, за то, что мать оскорблял при ребенке. Так тебе и надо за то, что ребенка при матери нехорошо обзывал...
По правде говоря, ни Анастазас, ни бабы такого от Веруте не ожидали. С виду ведь — тихоня-тихоней. А попробуй, оказывается, задень... Умоешься соплями да еще облизнешься. Ничего не поделаешь, Анастазас. У вдовушки в доме хороший учитель живет. Аукштуолис давным-давно ее писать и читать научил, а теперь, говорят, объясняет, что босяки раньше или позже господ скинут и свои порядки устроят. Веруте-то, оказывается, способная ученица — приучает даже тебя, старейшего шаулиса Кукучяй, к этой мысли...
Одного только Розалия с бабами в толк не возьмут, почему самый молодой член шаулисов Кукучяй Кернюте такую честь Веруте оказала. Ведь не подруги они и даже не добрые знакомые... Может, она учительнице покрывало задарма выткала? В приданое. Голубое, будто летнее небо, и с белыми аистами, как она одна только умеет.
— Нет, нет. Не за это, — сказала четвероклассница Виргуте, дочка добровольца Кратулиса.
— А за что? — спросила Розалия, ее крестная.
Поскольку Виргуте из всех уроков больше всего любит историю, то она стала рассказывать все по очереди: после дня всех святых Кернюте задала четвертому классу сочинение о том, что они видели, чувствовали и слышали в день поминовения усопших. Все дети писали чернилами, только Андрюс рисовал цветными карандашами, пока Гужасова Пракседа не наябедничала. Тогда учительница Кернюте отняла у него тетрадку. Смотрит-смотрит в тетрадку, а слезы будто горошины — кап да кап. Попросила у Андрюса дневник и не двойку вывела, как все дети ждали, а огромную пятерку... Теперь этот рисунок Андрюса висит под стеклом в комнате Кернюте. За этот рисунок учительница и подарила Андрюсу почетный билет.
— Что же там было нарисовано? Никак, матерь божья Островоротная? — не выдержали двойняшки Розочки.
— Нет, нет. Обыкновенный солдатик. Мертвый. С открытыми глазами. Глаза голубые-голубые, и небо голубое... Река крови из груди струится — и Виргуте замолчала, не знала, как еще описать эту картинку.
Но бабы босяков верят на слово. У двойняшек Розочек уже слезы на глазах, потому что их старший брат погиб на мировой войне — даже где могила его, они не знают, а другие четверо, что в живых остались — на польской стороне... Не приведи господи воевать с поляками! Может, ребенок, отца не знавший, беду чует, раз такую картинку про день поминовения усопших намалевал?..
— О, господи боже.
Задумались бабы, притихли и не увидели, что все господа волости уже поднимаются по крыльцу. Юзефа Чернене с пани Шмигельской, за ними — граф с высоким, как жердь, гостем из Каунаса. Дауба с бабой, Чернюс...
— Дорогу! — рявкнул Анастазас, но Горбунок, будто с неба упав, дорогу господам загородил и сказал:
— Здорово, граф Карпинский! Здорово, господин Путвинскис!
— Здравствуйте, — ответила жердь. — Но вы ошиблись. Я — Бутвинскис.
— Мне один хрен.
— Прочь с дороги! — вспылил Чернюс.
— Пусть говорит, — сказал Бутвинскис. — Чего вы хотите, дружище?
— Свободы для Вильнюса и свободы для Литвы.
— Вильнюс мы скоро освободим, а
