Радуга - Пранас Трейнис

— А почему в свободной Литве свободы нету? Почему наших баб и детей в дом шаулисов не пускают?

Растерялся господин Бутвинскис, но когда Чернюс шепнул ему что-то на ухо, побагровел, будто индюк.

— А вы, почтенный, билет купили?

— Спасибо, что спросил. Теперь буду знать, что и тебе, Бутвинскис, больше хочется у своих лит выдрать, чем у чужих — Вильнюс.

— Да пошли вы, знаете куда!..

— Пошел!.. — И Горбунок цапнул обеими руками за полы шубы гостя да впился клыком в мягкое место...

Укусить как следует не укусил, но перепугал насмерть. Влетел господин Бутвинскис в дом вместе с дамами, будто телок, спасающийся от слепней, а Горбунок уже болтал ногами в сугробе и вопил, чтоб Бутвинскис ему клык вернул...

Малости не хватало, чтоб и босяки вместе с господами в зал прорвались, но на помощь Анастазасу прибежали Микас и Фрикас, грудью сдержали натиск, кое-как вытолкали непрошеных гостей в коридор... Что поделаешь. Все ж не на морозе... Розалия схватила свою крестницу Виргуте, посадила на плечи, поднесла к дверной щелке и велела рассказывать обо всем, что творится в зале...

Поначалу каунасская жердь с крестом на шее взобралась на сцену и сказала длиннющую речь о том, как она завоевала независимость для Литвы. Потом, смешав поляков с грязью, пообещала за пожертвования, собранные в Кукучяй и других местах, купить железный танк, который не боится ни огня, ни воды, ни медных труб и может один за минуту целый полк поляков уничтожить, потому что из него пульки будто пчелки целым роем летят...

Когда Бутвинскис слез со сцены, хор Кряуняле запел «Литва дорогая», и занавес раздвинулся. Виргуте увидела Ягелло, который будто черт сидел на пне и сосал трубочку. Когда Ягелло заговорил, бабы поняли, что он ждет Кястутиса с Витаутасом, которые должны приехать на переговоры, и собирается их коварно пленить... Тут как нарочно Нерон, взобравшись на крыльцо, жутко завыл. Горбунок с Зигмасом выбежали на улицу унимать собаку и больше не вернулись, а Розалия вместе со своей босой публикой вооружилась терпением...

Час или два, затаив дыхание, бабы и дети слушали голоса артистов, гул зала и объяснения Виргуте. Когда литовской героине было позволено последний раз помолиться перед смертью, Розалия не выдержала:

— Ироды! Побойтесь бога! Впустите!

Пустить не впустили. Но Микас и Фрикас, побоявшись скандала во время самой трагической и тихой сцены, открыли половину двери. Пускай и босяки увидят, что проклятые поляки с литовскими девушками вытворяют...

Мартина стояла на коленях. Во власянице. Обе руки воздела к небу. Слова ее были такими душевными и прекрасными, что просто дух захватывало, сердце леденело... Ах, господи, пришли чудо, спаси эту мученицу из когтей костлявой. Увы! Уже вбежали три палача с мешками на голове. У крайних в руках горели свечи. Средний держал в руке петлю. Он и промолвил дрожащим голосом Анастазаса:

— Обвиняемая, ты готова?

— Господи, не завидуй моему счастью, — пролепетала героиня и покорно скрестила на груди нежные ручки.

— Иисусе! Оставь ее в покое, ирод! — сорвалось у Розалии, и в тот же миг у самой сцены взвизгнул Напалис:

— Юла, гоп! Юла, гоп!

На сцене вспыхнул белый огонек. Долгожданное чудо свершилось. Героиня, истошно взвизгнув, вскочила с колен и бросилась в дверь. Палач, оторопев, так и остался с петлей в руках.

— Занавес! — рявкнул викарий.

Белый огонек вернулся в руки Напалиса. Напалис уже чесал вдоль стены к босякам. Оказавшись в объятиях Розалии, закричал:

Анастазас — дурачок!

Скачи к курам на шесток!

Вместе с курами квохчи!

Яйца тухлые неси!

Захлопала в ладоши да захохотала босая публика, а вслед за ней расхрабрились даже зажиточные крестьяне волости. Весь зал хохотал, взявшись за бока.

Представление оборвалось.

Целую ночь кукучяйские господа потчевали Бутвинскиса и ломали голову, почему такой темный народ в Литве и как его просветить... При свете дня вместе с шаулисами и детьми подняли на мачту перед статуей Михаила архангела трехцветный флаг. После этого весь отряд промаршировал к школе на торжественную церемонию открытия сундука с пожертвованиями. Однако сундук уже был открыт и совершенно пуст.

— Господа, что это у вас творится? Какой-то хаос! — простонал голосом умирающего Бутвинскис.

— Честное слово. Я лично ничего не понимаю, — сгорая со стыда, кряхтел господин Чернюс.

— Дело рук коммунистов! Этого хулиганья, этих бедняков! — теряя чувства, визжала госпожа Юзефа.

— За такое дело расстрелять их мало!

После такого заявления господина Бутвинскиса из самого темного угла коридора выскочили двойняшки Розочки, бросились в ноги каунасскому гостю и в один голос повинились.

— Кто эти женщины? — удивленно спросил господин Бутвинскис.

— Мирские монашки. Барышни. Школьные сторожихи, — объяснили Розочки.

— Кто вас толкнул на такое преступление?

— Сами доперли.

— Почему?

— Боялись кровопролития.

— Какого еще кровопролития?

— Вы же обещали вчера за эти грошики танк купить...

— А ваше-то какое дело? Не ваши деньги, не ваш товар.

— А братцы наши?

— Какие еще братцы?

— А те четверо, что на польской стороне!

— Значит, вы поляки?

— Нет. Чистокровные литовки.

— Чего же вы боитесь?

— Так ведь наши братцы-то на самой границе живут. Им первым придется головы сложить.

— Литовцы в литовцев стрелять не станут.

— Да ведь, барин, пуля-то не выбирает, литовец ты или поляк. Без разбору укладывает.

Господин Бутвинскис опустил руки. Господин Мешкяле счел нужным продолжить допрос.

— Сколько денег позаимствовали, значится?

— Мы-то не считали, а вы-то спрашиваете. Может, было там десять литов, а может, и нет...

— Вруньи! — не выдержал Анастазас. — Мы с господином Чернюсом вчера всю выручку за представление в сундук ссыпали. Триста литов.

— Честное слово. Да! — поддакнул Чернюс. — Хотели вас порадовать, господин Бутвинскис.

— Это вы зря, господин Чернюс... глупость все это.

— Тащите сюда деньги, святые барышни! — рявкнул