Марк Хелприн - Солдат великой войны
– Но я верующий.
– Не из тех, кто хнычет.
– Да, не из тех.
* * *Внезапно глубокой ночью Алессандро нарушил тишину:
– Теперь я еще лучше осознаю разницу между мужчиной и женщиной.
– Ты про что? – в полусне спросил Лодовико.
– Будь ты женщиной, даже совершеннейшей незнакомкой, мы бы лежали в объятиях друг другу уже через пятнадцать минут после захода солнца.
– Но я не женщина.
– Это я знаю, но с твоей сестрой все было бы иначе.
Лодовико подпрыгнул, словно огромный пес, разбуженный крепким пинком.
– Оставь мою сестру в покое, а не то умрешь до того, как тебя выведут во двор! – рявкнул он.
– Представь себе, что твою сестру приговорили к смерти. Стал бы ты возражать, если б перед расстрелом она утешилась в моих объятиях?
– Не знаю.
– Я бы нежно обнимал ее. Прижимался лицом к ее щеке и шее. Согревал. Это были бы невинные объятия. Я бы любил ее, Лодовико, пусть и не знал раньше. И не имело бы значения, хорошенькая она или нет. Не в этом дело. Разницей между мужчиной и женщиной, – продолжал Алессандро, – я наслаждался так часто. Хотелось бы наслаждаться еще больше, да только половина этого наслаждения вызывалась сдержанностью и скромностью… и с этим лучше не перебарщивать, как случилось со мной. А может, я все делал правильно, даже если думал, что недостаточно смел. Не знаю, но здесь, когда жизнь подходит к концу, я вижу: самое прекрасное, что может быть между мужчиной и женщиной, не физическое завершение их любви, а взаимное уважение друг к другу.
– Возможно, так и есть, но, вероятно, ты не можешь этого знать, пока тебя не приговорят к смерти.
– Ты всегда приговорен к смерти. Это лишь вопрос времени.
– Есть что-то особенное в том, что тебе осталось всего одна или две недели, так? – спросил Лодовико. – Жалко, что здесь не расстреливают женщин, потому что тогда женщины пришли бы в наши камеры, согрели бы нас и осчастливили, а мы бы вели себя очень скромно.
– Совсем не обязательно их расстреливать. Можно было бы просто приводить их сюда.
– Верно, – Лодовико улыбался безумно, как Чеширский кот. – Почему бы тебе не сказать им про это, когда тебя будут судить?
– В отличие от тебя, я не альтруист.
– Все потому, что ты не коммунист.
– Сколько тебе лет, Лодовико?
– Двадцать два.
– Ты прощен.
– А тебе?
– Двадцать семь.
– Ты не вправе меня прощать. Я умру коммунистом.
– Знаю.
– Чем ты вообще занимался в жизни?
– А что?
– Подозреваю, что ты социальный паразит.
– Собирался стать профессором эстетики.
– А-а-а-а! Видишь! Ты ничего не делаешь, ничего не созидаешь! Неудивительно.
Поначалу эти слова пролетели сквозь разум Алессандро как пулеметные пули, рассекающие воздух над окопом. Его знания, никуда не девшиеся, внезапно вспыхнули ярким пламенем: все греки, разумеется, Декарт, Локк, Шефтсбери, Лейбниц, Вико, Гердер, Шиллер, Кант, Рильке, Китс, Шеллинг и сотня других. Заряженные в орудие, они вот-вот могли выстрелить. Алессандро уже готовился изложить принципы интуиции, аналогии, гармонии, историзма, интеллектуализма, спиритизма, отношения материалистического к эстетическому, различных школ теологии… Но тут же понял, что это все разговоры, ласкающие слух разговоры, не имеющие никакой силы. В конце концов, красота необъяснима и воспринимается скорее душой, чем рассудком, как песня.
– Ты прав, Лодовико. – И у него защемило сердце.
Десять минут морской ветер гнал влажный туман в окно, и они дрожали от холода.
– Подожди до утра, когда начнутся расстрелы, – предупредил Лодовико. – Это тебя потрясет. Вышибет землю из-под ног. Я видел это уже много раз.
– Я тоже видел, как люди умирают в окопах, – ответил Алессандро.
– Тут совсем другое дело.
* * *Завтрак принесли до рассвета, когда в длинных коридорах между рядами камер догорали свечи. Под присмотром надзирателей толком еще не проснувшиеся заключенные получили по чашке молока и куску хлеба.
– Ешь не очень медленно, но и не очень быстро, – предупредил Лодовико.
Алессандро спросил, почему.
– Будешь есть слишком медленно, расстрелы начнутся еще до того, как закончишь, и тебя вырвет. Если слишком быстро – вырвет, как только начнут стрелять.
– Так с какой скоростью надо есть?
– Бери пример с меня, – ответил Лодовико. Алессандро никогда не видел, чтобы кто-нибудь ел так быстро, и едва он закончил, как ворота во двор отперли и распахнули.
Первыми появились солдаты расстрельной команды, все с отменной выправкой, в начищенных сапогах, в отглаженной форме. Они смотрели прямо перед собой и обращались с винтовками, как солдаты почетного караула, которым никогда не приходится стрелять.
– Это их единственное дело, – пояснил Лодовико. – Причем всегда одни и те же. Потом не смогут жить с тем, что делали, но и бунтовать – не про них.
Стоя у окна, Алессандро наблюдал, как сверкают надраенные пуговицы, когда на них попадает свет.
– Они лучше других знают, что с ними будет, если взбунтуются, – заметил он.
– Можно убежать.
– Все, кого они расстреливают, пытались убежать.
Алессандро схватился за прутья решетки, когда во двор вывели десять человек, которых сопровождали три священника с раскрытыми Библиями. Неподалеку стоял с десяток охранников. Оковы и цепи с приговоренных снимали только после казни. Могильщики ждали слева с двухколесными тележками, от одного вида которых некоторым приговоренным к смерти становилось худо.
Священники начали читать Библию. Иногда поднимали глаза на лица приговоренных, одетых в форму, похожих друг на друга. Некоторые стояли, не выдавая никаких эмоций. Другие покачивались взад-вперед. Один плакал, согнувшись, словно судорогой свело живот.
– Запах чувствуешь? – спросил Лодовико Алессандро. – Это говно. Срут в штаны. И ты насрешь.
– Черта с два, – ответил Алессандро. – Не собираюсь представать перед Господом измаранный дерьмом.
– Кто-то это уже говорил, – ответил Лодовико. – Сказал, потом подумал, посмотрел на меня и добавил, что значения это не имеет. Мол, «Бог омоет меня перед тем, как я предстану пред Ним».
Два офицера с документами в руках с важным видом вошли во двор. Спокойными, ровными голосами зачитали каждому его приговор, отступили назад. Один отдал приказ, и приговоренные направились к стене, выстроились у столбов. Шли медленно, подволакивали ноги, плакали.
Алессандро зачаровала шаркающая, прихрамывающая походка обреченных на смерть солдат. Семнадцатью или восемнадцатью годами раньше родители поддерживали их, когда они пытались делать первые шаги. А он видел их последние шаги. Осторожные и неуверенные. Словно они вновь учились ходить – точно совсем маленькие дети.
Они встали перед столбами. Привязывать их никто не стал, да и зачем: они и сами знали, что бежать некуда. Один упал на колени. Два священника, стоявших ближе, подошли, чтобы поднять его на ноги, но он лишился мужества, поэтому пришлось подходить двум охранникам, которые зацепили наручники за крюк на столбе. Столбы не удерживали приговоренных на месте, служили лишь для того, чтобы они оставались в вертикальном положении.
«Как они могут это делать?» – спрашивал себя Алессандро. Эти люди провинились только в одном: их не оказалось в определенном месте в определенное время. Если б им дали еще один шанс, они сражались бы как гуркхи, но если бы солдаты на передовой узнали, что единственное наказание за дезертирство – возвращение на фронт, передовая просто перестала бы существовать.
И хотя Алессандро с трудом верилось, что привычки, обычаи, культура настолько сильны, что могут заставить десять человек самим идти к месту казни, он знал, что, даже когда культуры, обычаев и привычек еще не существовало, казни все равно были, пусть проводились не столь формально и без особых предупреждений.
Священники в черных сутанах, с четками в руках – некоторые из приговоренных пытались их схватить – кружили среди ожидавших смерти, успокаивали, как могли. К тому времени, когда они отошли в сторону, большинство из этих людей смотрело на облака и небо, по которому разливалась заря нового дня, для них – последнего.
Половина расстрельной команды опустилась на одно колено. Офицер выхватил шпагу и поднял ее. Прозвучал приказ, но Алессандро пребывал в таком смятении, что не услышал его. Солдаты одновременно подняли винтовки. Лязг затворов, досылающих патрон в магазин, эхом отдавался от стен. Алессандро всегда нравился этот звук. Он свидетельствовал о защищенности и готовности к бою. Даже долетев до Колокольни, предвещая атаку тысячи австрийцев, он успокаивал, прогонял страх, но теперь превратился в звук отчаяния.
Солдаты прицелились. Они стояли достаточно далеко, и представлялось маловероятным, что их пули попадут в сердца людей, стоявших к ним лицом, а требовалось именно это… как будто они могли знать, где находятся сердца этих людей.
