Олег Смирнов - Неизбежность
— Казарменное положение — это что? — вещает Кондрат Петрович. — Это покой и отдых. И уставной порядок! Чтоб заправка постелей была образцовая!
Ветераиы-подпачпики вроде Логачеева мутят воду:
— Да мы, товарищ старшина, развыкли от постелей-то. Черт их знает, как убирать… Пущай женский персонал ухаживает!
— 0-отставить! — рявкает Колбаковский, — Шуточки прибереги для своей благоверной…
Логачеев ощеряется:
— Благоверная ли она — вот в чем штуковина!
— Это касаемо тебя, а не меня! А что касаемо всех нас — так это еще и образцовый внешний вид! Службу несем заметную, в городе! Чтоб внешний вид был — как положено воину-победителю! Вопросы есть?
— Есть вопросик. Когда нас демобилизуют?
— 0-отставить! Какие могут быть демобилизационные настроения, ежели война еще не кончилась?
— Да для нас она уже навроде кончилась…
— Не кончилась! И запомните: за плохую заправку койки, за плохой внешний вид буду налагать взыскания!
Требования старшины я, конечно, поддерживаю, но ретивости у меня меньше: все-таки далеко от войны, благодушие, умиротворенность, тихая радость и ожидание полного мира. А Кондрат Петрович в своем старшинском рвении, безусловно, прав: в казарме положен порядок, и то, что в боях-походах было извинительно — небритые щеки, грязный подворотничок, мятая гимнастерка, нечищеные сапоги, — сейчас исключалось. Надраен, наглажен, выбрит и поодеколонен! Не забывай на улицах приветствовать старших по званию, не кури в общественных местах, уступай дорогу женщинам и старикам! «Дивизионка» даже статьи печатает на эту тему.
В мягкой, уютной постели — над головой крыша! — снились походно-боевые сны: то будто я на марше, шатаюсь, на последнем дыхании, то будто припечатывает ребрами к танковой башне. Но снилось и полагающееся, что ли, сниться молодому мужику: Эрна рядом, прильнула, ее рыжие завитки щекочут мне нос, потом вдруг водянистые, выцветшие глаза моей первой любви — Варвары, сестры старшины Вознюка, в городе Лиде, перед войной.
А иногда, странное дело, одолевала бессонница, и я маялся-ворочался на своем прекрасном ложе. Тогда я начинал думать о погибших на Востоке: Головастикове, Свиридове, Черкасове и других… Сколько их добавилось к тем, кто погиб на Западе?
Конечные августовские денечки были солнечными, теплыми, даже жаркими. По утрам над городом и окрестными сопками стоял плотный, подолгу не истаивающий туман. В такое раннее утро нас по тревоге выбросили на машинах оцеплять сопку, на которой раздался сильнейший взрыв. Мы уже почти знали, что случилось. Над окраиной Ванемяо, над сопками до этого блуждал самолетный гул: надрывно, туда-сюда, будто машина заплутала.
Так впоследствии и оказалось: «Дуглас» потерял ориентировку в тумане и врезался в сопку. Экипаж и пассажиры погибли, среди пассажиров, говорят, был какой-то майор, известный ученый-востоковед. Мы оцепили место катастрофы. Подъехало начальство, подъехали санитарные машины, пожарные. До полудня мы никого не подпускали, после охранение было снято. Тяжелый, горестный осадок: война не виновата, а люди мертвы.
Вообще-то этот эпизод не характерен для нашей службы в Ванемяо. Обычно мы патрулировали — иногда пешим порядком, иногда на мотоциклах — кварталы, проверяли документы, следили за общественным порядком, стояли на посту у штабных зданий, узлов связи, складов, на железной дороге. Служба нудная, мне не по нраву. Но виду я не показывал. Наоборот, подчеркивал, какая это важная служба и как бдительно следует нести ее.
— А чего бдеть, товарищ лейтенант? — Логачеев в последнее время стал говорлив и вольнодумен. — Войне амбец, мы — на север, нах хауз, по домам. Вторая мировая спеклась, а мы все шаркаем по мостовой, документики проверяем.
— Надо проверять, — говорю внушительно. — Могут попасться переодетые японцы. А хунхузов сколько? Ушами хлопать не приходится!
— Мы прямо как милиционеры, — говорит Вадик Нестеров.
И юнец туда же!
Новых аргументов у меня нет, и я прибегаю к испытанному методу:
— Отставить разговорчики!
В солдатах, да и во мне бродит некое фронтовое фанфаронство: мол, после боев и рейдов в пороховом дыму ходить по улицам с красными повязками патрулей скучно. Молодость, наивность, глупость? Так точно! Но учтите: у нас грудь полна орденов и медалей. И еще добавят: за Маньчжурский поход ушли наградные, вот-вот будут награды. Меня представили к Красной Звезде, будет еще одна Звездочка. А у Феди Трушина будет еще одно Красное Знамя.
Куда пойдешь после войны, что будешь делать? Опять встают эти вопросы, как и в мае сорок пятого. Учиться надо, ведь недоучка. Сызнова в Бауманский институт, стать плохим инженером?
Наверное, я гуманитарий. В поэты податься? Не смеши людей, Глушков. Верно, смешно. А почему бы не выучиться на учителя?
Преподавать, скажем, литературу и русский язык. Или же историю. Давай двигай в учителя! Подумаю. Не-ет, гражданка — проблема непростая. Мало уцелеть на войне, надо еще найти свое место в послевоенном мире. Федя Трушин, друг ситный, как-то предложил: дома у тебя нету, поедем ко мне на родину в Оренбуржье, женим тебя, а там видно будет. Не-ет, сперва учиться, потом жениться. Да и на ком? Чтобы жениться, нужно любить.
А люблю я покуда Эрну. Не разлюбил ее покуда. И разве можно так скоропалительно разлюбить? Что я, мотылек какой, порхающий от цветка к цветку? Ладно, отодвинем гражданские заботы в сторонку, война еще не кончилась, и нас не демобилизовали.
А Эрну я не разлюблю. Ведь она была мне как жена. Тогда, в Пруссии, боялся, что забеременеет, теперь же — был бы рад, если б это тогда случилось. Пусть бы у нее родился мой ребенок. Мне так хочется иметь дочку или сына! А что, если Эрна действительно забеременела? Она хотела ребенка, хотела…
Мы несем свою службу, повседневную, тягучую, но иногда и беспокойную. Однажды ночью нас подняли по тревоге в ружье.
В желтушном свете электрических лампочек в казарме солдаты одевались, натягивали сапоги, брали оружие из пирамиды, строились во дворе, и уже голубоватый свет луны ложился на лпца.
Знобящий ветерок залезал в ворот гимнастерки. Вершины сопок были з тумане. Туда, на сопки, и предстояло идти, прочесывать местность: обнаружена база японских смертников, так и не пожелавших разоружиться и нападавших на жителей и советские войска. Остро вспомнилось: в Восточной Пруссии под Кенигсбергом, после победы над Германией, поднимают по тревоге искать «вернольфов» — оборотней; там «вервольфы» — здесь смертники, одни черт.
Мы вышли за ворота, затопали по булыжнику. Город спал, облепленный магазинными вывесками из иероглифов (иероглифы и на запертых воротах — заклинания от злых духов), лишь собаки брехали, как бы передавая нас своим лаем от двора к двору. За окраинами потянулись черные стены гаоляна, — в таких зарослях неплохо прятаться смертникам. Темнели фанзы, возле них надрывались псы, еще более горластые, чем городские. Луна и собачий брех под луной — картина. Солдаты зевали, поеживались со сна, кашляли. Меня маленько познабливало — не от волнения, его не было, а потому, что из теплой постели. Да, доспать бы не худо, принесла нелегкая этих смертников из спецотряда. Сами не спят и другим не дают. Чего доброго, пострелять придется. И в нас постреляют.
Постепенно собачий брех отвязался, затих за спиной, и чем дальше колонна втягивалась в сопки, тем тише и тревожней становилось кругом. Дышится трудно, поднимаемся в гору. На дороге поблескивают мокрые камни. Луна над сопками — как круглый лик молодой китаянки. Повыше в горы — тропа каменистей, круче, по бокам кусты и лесочек. Вот уж где привольно смертникам да хунхузам! Вскрикивает ночная птица, и я вздрагиваю. Волнение мало-помалу становится очевидным: найдем ли японцев, что будет — бой или сдадутся? На последнее не много надежд.
По данным разведки, японская база где-то поблизости. Но проходит час и два, прежде чем обнаруживаем эту самую базу. На отшибе, на поляне — наспех вырытые землянки без окон, окопы и щели, ящики из-под гранат, гильзы, пустые бутылки, тряпье.
Японцев нет, но в воздухе будто их запах. Дымит небрежно затоптанный костер. Значит, ушли отсюда совсем недавно. Я испытываю противоречивое чувство. С одной стороны, досада: ускользнули. С другой — облегчение, бой отодвинулся. Хотя рано или поздно он состоится. Так, может, лучше рано, чем поздно?
Комбат и полковые офицеры в сердцах ругаются; прикидывают, по какой тропе отошли японцы, и решают: марш-бросок, будем преследовать противника по горячим следам. Ох, и дался нам этот марш-бросок! Не заботясь уже ни о какой звукомаскировке, бухая сапожищами, бренча оружием и котелками, мы побежали на юго-запад от базы. Бежали по одному, по двое. Страхуясь, помогая друг другу, добрались до просеки и по ней рванули вовсю. Я бежал, стараясь все-таки быть во главе роты, и сердце у меня бабахало, пот заливал глаза, и почему-то екала селезенка.
