Олег Смирнов - Неизбежность
Но что примечательно — эшелон провожали и китайцы: на рукавах красные повязки, в руках красные флажки. И среди этой толпы, поближе ко мне и Трушину — двое, старый и молодой. Молодой сказал:
— Освободили нас и уходят домой.
Старый сказал:
— Первый раз за свою жизнь впжу такое… Чтобы пришедшие с оружием добровольно уходили…
Китайцы говорили на сносном русском и громко, чтоб мы их услышали. Федя и я их услышали.
Мои солдаты — мальчишки, непоседы, и заводила у них Вадик Нестеров — раздобыли футбольный мяч, принялись усердно пинать его. в итоге высадили стекло в казарме. Старшина Колбаковский, вне себя от гнева, грозил им всяческими карами, но это не могло заменить стекла. И чтобы как-то, временно, заделать дыру в окне, он принес свернутый в трубочку плотный лист бумаги. Объяснил мне:
— Нашел в каптерке. От прежних хозяев осталось, заховалп за шкафом…
Развернули трубочку. Это был цветной портрет — и, как нам перевели, с надписью: "Император Ну И, главнокомандующий морскими, воздушными и сухопутными войсками Мапьчжоу-Го".
Хоть и засижено мухами, по золотые эполеты, золотой пояс, атласная лепта наискось, через плечо, весь мундир, до самого живота, — в орденах, а сбоку — сабля, император как бы опирается на нее. Хилый, тщедушный очкарик, загримированный под военачальника. Соплей можно перешибить. У этой марионетки было двухсоттысячпое войско, которым бсзраздельпо командовали японцы. Впрочем, как и самим императором.
Старшина Колбаковский сказал:
— Товарищ старший лейтенант, мы данного мужичка на портрете замажем чернилами, чтоб не было позора!
— Правильно! Но о стекле побеспокойтесь.
— Будет сполпепо, товарищ старший лейтенант! Не извольте сомневаться.
Что такое смертники, которых в Квантунской армии были тысячи? Я считаю: отчасти это фанатизм, отчасти следствие отсталости военной техники. Ведь японская крепко уступала и советской и американской. Потому-то и залезал обреченный японец в морскую торпеду, чтобы взорваться у борта неприятельского корабля, или в самолет и танкетку, начиненные взрывчаткой, пли кидался с магнитной миной под танк, или его приковывали цепью к пулемету. Между прочим, японские смертники до своей гибели получали повышенное денежное содержание и лучшее питание.
Спрашивается: так не погашение ли издержек при жизни эта его будущая смерть? За кровь платят иенами.
С каждым днем смертники все реже беспокоят пас: кого выловили, кто сам сдался. А вот хунхузы пошаливают: все чаще роты нашего батальона поднимаются по тревоге, вызванной нападением этих бандитствующих китайцев то на банк, то на деревню, то на склады, охраняемые советскими часовыми. Наглеют хунхузы…
Мою роту подняли в ружье утром, едва мы позавтракали. Завтракавший с нами замполит Трушин досадливо сплюнул, а я улыбнулся: настроение было безоблачное, радостное, и никакая тревога не могла испортить его. Пока разбирали оружие, боеприпасы, пока рассаживались в подъехавшие машины автобата, выяснилось: на той станции, откуда мы с Федей Трушиным провожали вчера вечером саперный батальон, совершено нападение на вещевой склад, часовой тяжело ранен ножом, хунхузы с награбленным уходят на автомашине в горы.
— Я с тобой, Петро, — сказал Трушнн.
— Нужно ли?
— Присутствие комиссара не помешает…
— И то верно.
Три «студера», урча моторамп и разбрызгивая грязюку, выползли за ограду и помчали по разбитой, в колдобинах, шоссейке.
Утро было бестучевое, солнышко всходило из-за горбатой лысой сопки. В кабине было тепло, покачивало, убаюкивало, по я напряженно глядел вперед. У чумизового поля, на развилке, к нам подсел оперативник, и мы двинули прямиком к станции. Вон и пруд, где вчера была лунная поляна. Сейчас вода морщинилась от ветерка, розовела в первых солнечных лучах. "На часового напали на рассвете, — подумал я. — Нагоним! Выживет ли часовой? Горько, если погпбпет уже после подписания мира".
Мы проскочили станцию и повернули в горы и вскоре увидели впереди на дороге старый, потрепанный пикап, жавший на всю железку, — по нашим данным, он смахпвал на машину с хунхузами. Взревели «студебеккеры», рванулись, как с привязи. На пикапе поняли, что не уйти; оп затормозил, и несколько человек бросились пз него в заросли гаоляна, к заброшенным фанзам.
"Студебеккеры" остановились, солдаты попрыгали наземь. Я приказал разворачиваться в цепь, окружать фанзы.
Мы с Трушиным шлп плечом к плечу, и я увидел: за порушенной, без крыши, фанзой — человек. В кепке, в куртке и шароварах хаки, в тапочках. То показывается из-за стены фанзы, то скрывается. А чего топтаться? Выходи, сдавайся, деваться тебе некуда.
Человек опять высунулся из-за фанзы и вдруг вскинул карабпп, и, прежде чем услышался выстрел, меня ударило, как пулей или осколком, предчувствием нелепости и непоправимости этого выстрела. Рядом упал Трушин, я уловил винтовочный хлопок и кинулся к Федору. И тут меня словно рубанули чем-то по горлу.
В мозгу успело огненно вспыхнуть: "Пацаны в драке били ребром ладони в кадык, но было не так смертельно больно", и, падая на Трушина, я ощутил ту же непоправимую нелепость и второго выстрела пз гаоляна. Кто-то голосом старшины Колбаковского закричал:
— Окружай фанзу! Бей гранатами! Ни одного не оставляй в живых!
Оп почувствовал, как до пего дотронулись: до головы — приподняв ее, до руки — сжав запястье, ища пульс. Он слышал глохнущие, как в вязком тумане, голоса:
— Замполит мертв.
— Наповал… Вот песчастье-то! А ротный?
— Не разберешь…
Он хотел сказать, что слышит их, что еще жив — пока не убит, и не мог вытолкать слов из простреленного горла, — слова тонули в бульканье и хлипе крови.
1976 — 1981
