Марк Хелприн - Солдат великой войны
– Это сделал шорник? Тебе повезло, что ты не умер. Кто это сделал?
Гварилья улыбнулся, смущенно, но и гордо одновременно. Когда молчание Алессандро затянулось, казалось, на вечность, ответил:
– Я сам это сделал ради них. – Он посмотрел на детей. – Не так это было и трудно, потому что я все время думал, зачем я это делаю.
– Как тебе удалось оставаться в сознании?
– Силой воли. Я надолго перетянул ногу выше колена. Она онемела, и крови в ней почти не осталось. Я все чисто вымыл, выпил полбутылки бренди. Протер ногу спиртом, и у меня были все необходимые инструменты. Не найду слов, чтобы описать боль. Справился за час. Тот еще час. Рану я прижег, неделю болтался между жизнью и смертью, потом выздоровел.
Алессандро потерял дар речи.
– Когда я прохожу мимо военной полиции, они отдают мне честь. Как тебе это нравится? У меня никогда не спрашивали документы, ни разу. В моем возрасте, да с этим, – он похлопал по деревянной ноге, – с медалями… Скоро мы уедем на юг. Я возьму себе другое имя. После войны, когда все успокоится, вернемся домой. Алессандро, я убил восемь австрийцев, это я знаю точно. Я провел в окопах больше двух лет. Я внес свою лепту. Они забрали меня от нее, – он посмотрел на девочку, – когда ей и года не было.
– Тебе нет нужды оправдываться передо мной, Гварилья. Я сам подал тебе идею.
Гварилья покачал головой:
– Нет, не ты. Я думал об этом с самого первого дня. Скорее это я подал тебе эту идею.
– Полиция просто придет и заберет тебя.
– Мы скоро уедем, – возразил Гварилья. – Пока мне деваться некуда. Мы живем наверху, так что на работу мне ходить не нужно. Пройдут месяцы, прежде чем они доберутся до нас, а если они придут, я скажу им, что это не я, а мой кузен. Что-нибудь придумаю. Они увидят мою ногу.
– Тебе нужны деньги?
– Мне всегда нужны деньги, но только те, которые я сам зарабатываю. Я узнаю, когда они придут, потому что первым возьмут Фабио.
– Почему?
– По алфавиту. Адами раньше Гварильи. Он работает на соседней улице, между моей мастерской и пиццерией, в кафе на углу. Медали не носит, потому что слишком молодой и знает, что с ним этот фокус не пройдет. Его интересует только одно: оприходовать англичанок, которые приходят в кафе.
– Ему бы понравились американки. В Америке много женщин, хотя он, возможно, этого и не знает.
– Не такой уж он и тупой, Алессандро, просто он красавчик. Ему лицо затеняет мозг, если ты понимаешь, о чем я. Пока его не взяли, я могу спать спокойно. А если за ним придут, есть место под землей, где я могу провести несколько дней.
– Катакомбы?
Гварилья кивнул.
– Там, наверное, тебя начнут искать прежде всего.
– Они боятся. Спускаются туда, лишь когда их гонят офицеры.
– Откуда ты знаешь?
– Я там бывал. Алессандро, как минимум десять тысяч дезертиров живет сейчас под городом.
– Их выкурят. Количество не спасает. Это слишком большой куш, чтобы пройти мимо.
– Ты не знаешь катакомб. Там тысячи входов и выходов. Под землей Рима больше, чем на земле.
– Как они питаются?
– Через рот.
– Да ладно тебе.
– Воруют. Убивают коров и овец, которых находят на полях… тоннели уходят далеко за городские стены. Им помогают люди, такие как я.
– Я собираюсь вернуться, – признался Алессандро.
– Тебя расстреляют.
– Только не сейчас, – возразил Алессандро.
– Из-за этого прорыва?
– Именно.
– Теперь они будут расстреливать столько людей, что им не хватит пуль, – не согласился с ним Гварилья.
– Нет. После перегруппировки им потребуются живые.
– Ты чокнутый.
– Не хочу, чтобы за мной пришли, когда я буду сидеть у постели отца. Он болен. Его это убьет. У меня такое странное чувство, что он будет жить, если я скажу правду. Поэтому я собираюсь сказать ему, что должен вернуться, и вернусь.
– Как видишь, – в голосе Гварильи прозвучала нотка горести, – даже согласившись с тобой, я не смогу ничего сделать.
– Знаю.
– Но ты прислушаешься к моему предупреждению, так?
– Он, возможно, и легкомысленный, но он для меня важнее твоего предупреждения, и он заслуживает шанса на спасение.
– Тот еще шанс.
– Это будет его решение.
– Естественно, это будет его решение. И он пойдет с тобой. Он так молод и так глуп, что пойдет. Они возьмут вас обоих и поставят к стенке.
– Возможно.
Гварилья подошел к детям, которые играли у жаровни.
– Посмотри на них. Я знаю, для тебя они, наверно, не так прекрасны, как для меня…
– Они прекрасны, – перебил его Алессандро.
– Нет, – настаивал Гварилья, – не такие они и прекрасные, но для меня, Алессандро, лучше них никого нет. Я этого не знал, пока не увидел их. Странное дело, как только ты теряешь веру, у тебя появляются дети, и жизнь начинает снова.
Девочка подняла голову.
– Папа, папа! Когда ты сделаешь мне еще одну лошадку? – спросила она.
– Я буду вспоминать о тебе, – с этими словами Алессандро ушел. Гварилья запер дверь и повернулся к детям.
* * *К тому времени, как Алессандро добрался до кафе, облака рассеялись, и небо синело до самого горизонта. Хотя стало жарко и солнце слепило глаза, в кафе царили прохлада и полумрак, так что официантам приходилось щуриться, когда они смотрели на улицу через большие окна. Посетителей было еще мало, но кофеварки уже пыхтели, как паровозы. Они сверкали начищенной медью, бронзой и сталью, а резервуары наполняла кипящая под давлением вода, готовая выплеснуться в армии чашек, стоявших рядом с армиями блюдец и бригадами сверкающих ложек. Под стеклом расположились торты и пирожные, на мраморных прилавках между сахарницами и молочниками – мраморные подносы с поленницами бутербродов с маслом. Ароматы кофе, пирожных и горячего шоколада бились друг с другом в воздухе, точно истребители. Все, что могло сверкать, сверкало. Вода булькала, официанты, в основном старики, выстроились вдоль стойки из красного дерева с медной отделкой в ожидании наплыва клиентов.
Восемь пар глаз следили за каждым движением. Если кто-то поворачивался на стуле, человек с полотенцем на согнутой руке тут же возникал рядом, чтобы выполнить любую прихоть посетителя. Официанты читали мысли. Могли предугадать, остановится велосипедист у кафе или проедет мимо, и что он или она закажет.
Когда Алессандро вошел под навес, пожилой официант шепнул человеку, стоявшему за стойкой:
– Один горячий шоколад, очень черный, очень горячий и три бутерброда с маслом.
– Чай и два бутерброда, – высказал свою версию бармен, и они поспорили.
Фабио уже выходил из дверей. Этого хватило, чтобы понять, что пришел друг Фабио, и о споре забыли. Как бы то ни было, оба знали, что не пройдет и часа, как в кафе набьется столько народу, что не услышишь собственного голоса.
– Хорошо выглядишь, Алессандро. Мы прорвались! – Фабио склонился над меню, словно объяснял что-то посетителю, которого видел впервые.
– Ты можешь присесть? – спросил Алессандро.
– В принципе?
– Я про сейчас.
– На мой коксикс?
– Чего?
– Глютеус максимус? Обтуратор интернус? Пириформис?[59]
– Что на тебя нашло?
– Я теперь интеллектуал.
– Зачем это?
– Нынче женщины предпочитают интеллектуалов, особенно женщины с большой грудью, поэтому пришлось стать интеллектуалом.
– Правда?
– Будь уверен.
– И можешь поддержать беседу о Платоне и Джордано Бруно?
– Это мужчины.
– А как насчет Малларме?
– Изобретатель велосипеда[60].
– Ты все такой же.
– Нет, я другой.
– В чем же? Можешь принести мне горячий шоколад и несколько бутербрдов?
Фабио выкрикнул заказ.
– Ты мне не веришь. Думаешь, я псих.
– Нет, конечно. Учитывая, где мы побывали.
Фабио сдвинул брови, насупился. Потом улыбнулся и рассмеялся, да так, будто смеялся над собой.
– Мне неудобно говорить.
– Да брось ты.
– Ну… – Он долго молча смотрел на Алессандро. Оба чувствовали себя идиотами. – Я хочу вернуться. Это безумие, но я не хотел уходить. Пришлось, сам знаешь.
– И что же?
– Я говорил с Гварильей. Он работает… – Фабио понизил голос и чуть ли не спрятался за меню. – Он работает за углом.
– Я только что от него.
– Он тебе не сказал? Это перекусил цепи Джанфранко. Потом он сам взял ножницы и стал освобождать остальных. И тут на верхней палубе появился полковник. Как только увидел нас, бросился за револьвером. Джанфранко метнулся на верхнюю палубу и помчался за ним. Убил теми самыми ножницами. Потом попытался отрезать голову. И тут же прыгнул в воду, даже не оглянувшись, как дикий зверь. Полковник был очень приятным человеком. У него осталась дочь. Сам видишь, правота на стороне армии. Джанфранко – дерьмо, и он, вероятно, будет жить вечно. С этого все и пошло. Чем больше людей прыгало за борт, тем больше народу хотело последовать их примеру. Даже лейтенанты прыгнули раньше меня. Никому не хотелось брать вину на себя. Я и подумал, что уж лучше побуду дома перед тем, как меня расстреляют, чем получу пулю в лоб сразу по прибытии в Венецию, но теперь я хочу вернуться. Наверное, я чокнутый.
