Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Все сильнее чувствовалось присутствие и затаенное дыхание многих детей.
Женщины заговорили одновременно: Ефросинья Ивановна хриплым, простуженным голосом роняла отдельные слова, а Маша говорила торопливо, сбивчиво, по-ребячьи всплескивая руками.
Мы поняли только то, что попали во владения детского сада, который во время оккупации ушел от немцев и скитался по лесам и болотам.
— Вот и вертаемся. Вот уж не думала, не гадала, — говорила Маша.
Мы вышли на площадку перед домом и увидели детский строй, строго держащий равнение. Высокий мальчик строевым шагом подошел к нам. Курка принял рапорт, приложив руку к пилотке.
Строй распался, и дети исчезли внутри дома.
Потом мы с тетей Фросей сидели на скрипучей ступеньке террасы, и она, припоминая события одно за другим, рассказывала все с самого начала. Иногда к нам подходила Маша, прислушивалась секунду и убегала. Иногда мы заходили в дом и видели, как оттесняется казарменное — солома, коробки от противогазов, самый воздух казармы.
Стояли в ряд кроватки, но их нечем было застелить.
В кухне Курка жарко растопил печь, и в котле бурлила каша. Маленькая девочка принесла с чердака куклу чуть поменьше, чем она сама, и пеленала ее.
Это было серединой пути, а для Курки и серединой жизни, потому что, если своих детей ему, как и тысячам его ровесников, не суждено было иметь, он в ту ночь проходил через отцовство, без которого жизнь не бывает вполне жизнью.
Мы с тетей Фросей возвращались в сад, на ступеньки террасы, и продолжалось долгое ее повествование.
Тетя Фрося рассказывала, как десант отрезал дачу, где тем летом сорок первого года находился детский сад; детсад смог вернуться, только когда город был оккупирован немцами и фронт отодвинулся далеко на восток.
Заведующую вызвали в управу и передали список с именами четырех мальчиков, и девочки, которых надо было назавтра «сдать» в комендатуру.
— Мы уже понимали, что означает «сдать», — сказала тетя Фрося. — Когда к ночи все взрослые ушли — оставалась только я, как сторожиха, и Маша — ночной дежурной, — мы с ней подняли ребят: пусть решают.
Тетя Фрося угадала вопрос, который я не успел задать, и сказала:
— Дети все понимают.
Я попытался представить себе эту детскую «тайную вечерю». Была, должно быть, такая же ночь — летняя, теплая и лунная.
Те, что были на евангельской тайной вечере, предали обреченного, как и было предсказано, еще прежде, чем пропел кочет; ребята хранили верность три года, когда каждая минута грозила гибелью.
Тетя Фрося рассказывала, как детсад выбирался из города, о первой ночевке в лесу.
— Нам тогда было в новинку, мы и не спали.
Рассказывала о скитаниях из лесной партизанской базы, которую случайно нашли, в село, из одного села в другое.
— Как приходили, рассредоточивались по хатам.
О себе она сказала только:
— Мы с Машей почему решились?.. Матери-одиночки. Все свое на нас. И ребята наши тут, в садике. — И еще: — Мы легкие, терять нечего, только совесть.
Слушая ее, я уже знал, что около Винницы, где скитался детсад из лесной партизанской базы в село, из одного села в другое, именно там, в Черном лесу, находилась ставка «Оборотень», одно из самых страшных мест в мире, откуда летом и осенью 1942 года по свету шли приказы Гитлера, уничтожившие миллионы людей.
А в нескольких километрах или нескольких десятках километров от «Оборотня» ночами — тайными тропами — пробирались дети и две женщины, спасая осужденных на смерть четверых мальчиков и девочку.
Ефросинья Ивановна часто поднималась и уходила в дом, чтобы проверить, как без нее хозяйничают. Я шел за нею и каждый раз видел Курку. Он укладывал самых маленьких, топил печь, что-то рассказывал старшим, перебирал игрушки.
Постепенно в доме все затихло, а Курка до рассвета сидел рядом со спящими ребятами.
…Ехали мы не быстро; машину нам дали заслуженную — недаром кто-то из прежних ее водителей изобразил на левом борту полоски нашивок за тяжелые ранения.
Мы останавливались посреди степи, где видно, кажется, как закругляется земля. Шофер не любил, чтобы вмешивались в его хозяйство, и, пока шел ремонт, мы с Куркой лежали на траве, лениво переговариваясь обо всем — только не о войне.
«Только не о войне» — это стало неписаным законом во второй половине пути, от самого Чешского Креста.
Мы обменивались мирными воспоминаниями, тем, что приходило в голову. А в памяти всплывало главным образом светлое и забавное.
«О горьком не говорить» — это тоже стало неписаным законом.
Километрах в десяти от Листопадовки сломался коленчатый вал. Мы оставили машину в мастерской МТС, оказавшейся поблизости, и пошли, навьюченные вещмешками с подарками.
Курка возвращался, как и ушел, пешком. Мне казалось, что он полон больше тревогой, чем радостью; страхом перед тем, всех ли застанет живыми, и тем, как его встретят живые.
И еще, может быть, необъяснимыми страхами, которые охватывают взрослого человека при приближении к дому зябкой мглой поднимаясь в душе из неизжитого детства.
Мы шли берегом ставка, потом — без дороги, между купами старых вязов и ветел.
Село, широко раскинувшиеся белые мазанки в садочках, открылось неожиданно. Курка остановился. Он дышал часто и коротко, полуоткрыв рот, будто всю дорогу бежал.
Должно быть, его еще раньше увидел и узнал кто-то из односельчан, не замеченный нами за деревьями, и успел прибежать в село, сообщить о Куркином возвращении. Прежде пустынную поляну вдруг разом заполнила бегущая толпа. Больше всего было женщин — простоволосых и в ярких платках — и ребят.
Когда эта людская лавина приблизилась, Курка даже отступил на шаг в тень вяза, как бы под защиту его.
Может быть, раньше он не сознавал реальности возвращения в уже похороненное прошлое и теперь, когда это прошлое обступило его, стоял, потрясенный.
Толпа, набежав, охватила нас, и с этого момента все три дня жизни в Листопадовке мы чувствовали себя во власти людского половодья, несшего нас с утра до ночи.
Мы просыпались в хате, где нас застал и свалил с ног последний из вчерашних пиров, и в кружащемся от непрошедшего опьянения пространстве видели неподвижно и тихо стоявших у стен и в проеме открытых дверей девушек, принарядившихся, с венками на голове, и пожилых женщин; из-за кофт выглядывали глечики с топленым молоком, горшки с борщом, бутылки с узваром, квасом и самогоном
Женщины стояли с вечера, может быть, и не уставали часами смотреть на спящего Курку.
Девушки видели в Курке женихов и братьев, отцов, которые, значит, вернутся, раз
